В разноголосице девического хора все церкви нежные поют на голос свой…

«Сердце не предвещало подлинного счастья. Одно честолюбие поддерживало меня. В глубине души было что-то, не позволявшее сомневаться ни минуты: рано или поздно мне самой суждено стать самодержавной русской императрицей…»

Почти доходит до бровей моя незавитая челка…
В канун свадьбы, назначенной на 21 августа, двор оставил прохладные летние резиденции и расположился в монументальном Зимнем дворце. Вечером к Фике зашла Иоганна Элиза и долго просвещала дочь-невесту относительно ее будущих нелегких обязанностей — жены, матери и великой княгини. Доверительная беседа завершилась взаимными слезами и трогательным — до утра! — расставанием…

На следующий день Екатерина поднялась ни свет ни заря, а уже в восемь часов ее позвали к государыне — одеваться прямо в царских покоях. В главной опочивальне лежали роскошные наряды, возле которых сновали озабоченные придворные дамы. Фике немедля усадили в кресло перед огромным зеркалом, и камердинер Тимофей Евреинов (чей иудейский предок был, очевидно, крещен в православие) начал завивать ее длинную челку. В этот миг на пороге появилась императрица, подала Кате руку для поцелуя и, чмокнув девушку в щечку, недовольно воззрилась на происходящее.

«К чему, Тимофей, эти локоны? Ведь украшения соскользнут у нее с головы и попадают к ногам. Никаких завивок — делать плоскую челку!» И, прикрыв двери, Елизавета Петровна вышла из комнаты. Камердинер, однако, оказался упрямым приверженцем своих художественных вкусов. Он подозвал статс-даму Марию Румянцеву и что-то оживленно нашептал ей на ухо. Внучка геройского боярина, пользовавшаяся исключительным влиянием на самодержицу и тоже страсть как не любившая зализанных волос, отправилась искать правду на царской половине. Три или четыре раза графиня курсировала туда и обратно, пока не принесла отрадную весть: монарший гнев улегся, и благодетельница велела передать Евреинову, чтобы он причесывал Фике как заблагорассудится. Но если во время церемонии упадет хотя бы одна заколка, пусть пеняет на себя.

Когда цирюльный «раздел» был позади, результат придирчиво осмотрела государыня. Она водрузила на Катю великокняжескую корону и, раскрыв кованый ларец с фамильными романовскими драгоценностями, велела невесте взять столько злата-серебра, сколько душе угодно. Виновница торжества замерла в смущении: «Ой, ваше величество…» — «Бери, я сказала! Больше бери, больше! Свадьба-то раз в жизни бывает…» С этими словами Елизавета защелкнула шкатулку и покинула апартаменты. А дамы и фрейлины — в присутствии Иоганны Элизы — засуетились вокруг сверкающих брачных одеяний. Катя покосилась на зеркало: волшебное платье из ослепительного глазета, расшитого серебром, сидело на ней как влитое. Единственный минус заключался, пожалуй, в его непомерной тяжести.

«И со мной — сероглазый жених…»
Великокняжеская чета — Петр Феодорович и Екатерина Алексеевна
(художник Георг Кристоф Гроот, середина XVIII века)..

Окна дворцов и карет…
После полудня свадебный кортеж, в центре которого «плыла» прекрасная хрустальная карета, запряженная восьмеркой белоснежных «изабелловых» коней с золотыми сбруями, направился на Невский проспект, к церкви Казанской Божией Матери, где меньше недели назад будущие молодожены причащались Святых Таин. За окнами дивной повозки вольготно разместились четверо пассажиров: сосредоточенная, погруженная в себя императрица, беспечный по обыкновению престолонаследник в парадном мундире Преображенского полка, зардевшаяся Екатерина, убранная в жемчуга, самоцветы и блестящую шелковую парчу, и — всегда в своей тарелке — ладный и бойкий вельможа Алексей Разумовский.

Путь был коротким по верстам, но долгим по хронометражу. Бесконечная вереница элитных повозок заставляла двигаться черепашьим шагом, и отрезок от Зимнего дворца до Казанского храма, занявший бы при нехитрой пешей ходьбе минут пятнадцать-двадцать, преодолели чуть не за час. Преодолели под грохот барабанов, гром литавр, игру флейт, гобоев и валторн, под малиновый перезвон сотен колоколов. Вдоль дороги плавной линией стояли солдаты всех столичных частей — преображенцы, семеновцы, измайловцы, архангелогородцы, ладожцы. Их шпалеры выстроились по набережной, возле Адмиралтейства, по Луговой улице и Невской перспективе…

Ну а у церкви творилось настоящее столпотворение. Измотанные дежурные офицеры, повинуясь приказам обер-архитектора Франческо Растрелли, неусыпно следили, чтобы к сооруженному внутри государеву трону имелся свободный, «без конфузии и тесноты», проход, но только для лиц, получивших пригласительные, или «церемониальные», билеты.

«Небесный свод, горящий славой звездной…» Церковь Казанской Божией Матери (Рождества Богородицы) на Невском проспекте, выстроенная в 1730-х годах. Сейчас там находится грандиозный Казанский собор, возведенный на заре XIX столетия..

Так красиво гладкое кольцо…
Пронизанная каким-то леденящим ознобом, Катя об руку с императрицей подошла к епископу Псковскому Симеону (Тодорскому) — тому самому иерарху, кто в бытность свою настоятелем Ипатьевского монастыря обучал приехавшую в Москву лютеранку Софию Фредерику азам православного Закона Божия. Такая честь выпала преосвященному Симеону не случайно: архиепископ Новгородский Амвросий (Юшкевич), который летом прошлого, 1744 года помолвил Петра и Екатерину в кремлевском Успенском соборе, три месяца назад, в середине мая, скоропостижно скончался, и теперь его многоопытному преемнику надлежало обвенчать обрученных.

Началась сложная и ответственная церемония. Оба шафера: жениха — принц Август Фридрих Голштинский (дядя Екатерины с материнской стороны) и невесты — обер-егермейстер Алексей Разумовский, всесильный фаворит Елизаветы Петровны, приняв на блюдах золотые венцы, подняли их над брачующимися. Епископ Симеон воздел ладонь с крестом и произнес: «Вижу перст Всевышнего в рождении сих двух отраслей домов Ангальтинского и Голштинского и ныне воедино сочетавшихся…» Лилась умная, мудрая речь о политических резонах этого тронного брака, о давних и прочных узах между владетельными европейскими домами и потомством Петра Преобразователя. Симеон превозносил государыню Елизавету — за державную промыслительность, а великую княжну Екатерину — за приверженность истинному христианству и нелицемерную любовь к новому Отечеству.

Фике будто растворилась в фимиаме сладчайших славословий, в клубах нездешних, заоблачных благовоний и воскурений. Она порхала где-то там, под куполом собора. И вдруг резкий шорох оборвал ее небесный полет. Раздалась тихая отрывистая фраза, а затем — раздраженная реплика цесаревича: «Боже, что за вздор! Прекратите, Авдотья Ивановна!» Катя обернулась. Петр с усмешкой поведал ей, что графиня Чернышева (ко всему прочему мать камергера Захара Григорьевича —  впоследствии знаменитого генерала, победоносно взявшего на щит кайзеровский Берлин) просила жениха не поворачивать головы, пока он стоит перед священником. Причина била наповал: если кто-то из молодоженов повернет голову первым, то первым же и умрет, а она, графиня Чернышева, урожденная Ржевская, не хочет, чтобы сим мучеником стал Петр Феодорович. Жених, понятно, развеселился, а невольная пророчица, заметив, что он сообщил экстравагантную новость своей нареченной, покраснела и чуть не в слезах принялась упрекать его в излишней болтливости.

…Почти двухчасовая служба подходила к концу. Певчие на хорах грянули неизбывное и вечное: «Господи, помилуй!..» И весомым ответом громыхнул могучий диаконский бас: «И о супруге Его великой княгине государыне Екатерине Алексеевне Господу помолимся…» Катя перевела дух. Все, свершилось! Рубикон перейден. Она больше не великая княжна — она великая княгиня, законная половина русского престолонаследника! Вокруг переговаривались, судачили, поздравляли. А вослед струилось легкой, искристой метелью: «Господи, помилуй! Господи, помилуй…»