Василий Бархатов: Только правильность решений вызывает уважение

Прошел год с тех пор, как молодой режиссер стал худруком оперы Михайловского театра

Премьерой «Евгения Онегина» в постановке Бархатова театр закрыл сезон. Об итогах года, а также о том, почему режиссер, отдавая предпочтение герою без внутреннего стержня, в жизни ценит самоорганизацию, Василий Бархатов рассказал корреспонденту «ВП».

«Онегин» — до ужаса банальная человеческая история

— Это ведь вам принадлежит идея — чтобы каждый год в репертуаре Михайловского театра появлялась новая версия «Евгения Онегина»?
— Не совсем каждый. Это было бы слишком лихо для театра, было бы пустым вбрасыванием художественных и финансовых сил. Это не закон — чтобы каждый год ставить нового «Евгения Онегина», хоть из пальца высасывай. Даже гениальные спектакли в репертуарном театре живут от силы лет десять, и это уже край. Обычному оперному спектаклю красная цена пять лет. Вот у меня и возникла такая идея: чтобы раз в два — три сезона «Евгений Онегин» обновлялся, не выходя из репертуара театра как название. Эта опера — must для любого театра. И поскольку драматургия Чайковского может читаться совершенно по-разному, всегда интересно видеть «Евгения Онегина» в прочтении разных режиссеров, художников, актеров.

Когда-то я должен был ставить «Евгения Онегина» в копродукции с Михайловским театром, но обстоятельства изменились, и спектакль три года назад вышел в литовской Национальной опере. Я не скрываю, что в основе обеих постановок лежит одна идея, что между ними много общего. Но если поставить их рядом, наверное, зритель найдет немало отличий.

Нынешний «Евгений Онегин» — усовершенствованная версия, другой детализации спектакль.

— А кто еще будет ставить эту оперу в Михайловском?
— Спектакль Жолдака, по всей видимости, куплен Оперой Бордо и уходит туда, но в Михайловский театр еще вернется. Потом, по нашим планам, «Евгения Онегина» поставит знаменитый европейский режиссер, имя которого пока в секрете.

— В последние сезоны «Евгений Онегин» весьма востребован не только на оперной сцене, но и на драматической. Можно вспомнить спектакли Херманиса, Туминаса, Кулябина. Ведь случайностей не бывает?
— Думаю, это определенное совпадение. По-моему, «Евгений Онегин» никогда не терял актуальности. Кажется, опера Чайковского каждый день где-нибудь да ставится.

Вообще, так часто бывает, что все одновременно берутся за одни и те же, порой даже редкие, названия. Вот, например, когда я договаривался о постановке «Хованщины» (которая нечасто исполняется за рубежом) в Швейцарии в 2015 году, я даже не догадывался, что в ближайшие полтора-два сезона в мире появится как минимум еще пять версий «Хованщины». В Вене будет ставить Лев Додин, в Амстердаме — Кристофер Лой, в московском Театре имени Станиславского и Немировича-Данченко — Александр Титель, а еще в Антверпене и Штутгарте. Если до этого появилось всего две-три более-менее заметные «Хованщины» за десятилетие (включая знаменитый спектакль Дмитрия Чернякова в Мюнхене), то тут за пару сезонов — в пяти крупных театрах. Вероятно, это можно объяснить ощущением черного времени, смуты одновременно с застоем; когда все ждут, что к власти придет какой-нибудь Петр и все само разрулится, и никто не берет на себя ответственность.

— Когда режиссер берется за такую квазипопулярную оперу как «Евгений Онегин», сложно избежать вопроса «что нового вы хотите сказать?»
— Одни произведения близки нам (их герои почему-то нам созвучны, мы интуитивно их понимаем), другие — нет. Скажем, я пока не знаю, что со мной должно произойти, чтобы я поставил «Кармен». Тот самый случай, когда я не знаю, о чем это можно ставить и про кого это. С «Евгением Онегиным» иначе.

Для меня это до ужаса банальная человеческая история, распространенная настолько, что стала уже сакральной... как притча. Законы, в ней зашифрованные, известны всем, но никто не может их преодолеть. Например, все хотят, когда женятся, быть верными, любить друг друга, пока смерть не разлучит. Но получается это у единиц. Дурацкое правило не дает сбоев — за редким исключением.

На мой взгляд, в «Евгении Онегине» довольно явно показано, что мужчины в определенном возрасте, даже сильно влюбляясь, не решаются потерять то, чего у них еще не было. Их мучают сомнения: да, я люблю эту женщину, мне с ней хорошо как никогда, но вдруг это еще не «та самая», не избранная? Проходит время, и оказывается, что она все-таки была «той самой». Но женщина, которая пусть и трижды несчастна в браке с другим человеком, чисто психологически уже не способна потерять то, что у нее есть. В определенном возрасте женщина готова броситься в омут с головой, но не готов мужчина. Когда готов мужчина — не готова уже женщина. Эта банальная нестыковка проста и действенна, как дважды два четыре. И каждый раз это огромная трагедия для отдельно взятых людей.

— Жолдаку, например, свойственно высказываться через женщин — главных героинь своих спектаклей (Федра, Медея, Кармен, Анна Каренина, мадам Бовари). А у вас есть тип героя, которого вам свойственно наделять личными переживаниями?
— Не новость, что каждый ставит только про то, что знает. Любой спектакль, напрямую или косвенно, сознательно или подсознательно, связан с психологическими, душевными, физиологическими проблемами режиссера. Одна актриса, с которой я работал, сказала мне: если часто режиссеры и драматурги говорят от имени какого-то одного героя, то ты как будто распределяешь себя на всех. Всем достается поровну.

Хотя в «Евгении Онегине» у меня есть любимцы. Это Ольга и Онегин. Почему Онегин? Остальных отличает определенная собранность. А у него нет внутреннего стержня, он мотается, каждый раз судорожно подбирает слова и старается быть не тем, кто он есть на самом деле. Часто сбивается, начинает с самого начала — и снова не туда. Его на самом деле жалко.

— Вы, наверное, очень много видели — слушали версий «Евгения Онегина». Что вам ближе всего, а что вызвало отторжение?
— Отторжения, наверное, ничего не вызывало. Самое грустное это когда артисты не понимают, что они делают на сцене, что с ними происходит. Когда выбегает актриса в роли Татьяны и просто поет. Это не проблема сегодняшнего театра или вчерашнего. Одинаково нелогичными и пустыми могут быть как, условно говоря, классический спектакль, так и спектакль якобы радикальный.

Мое обучение в академии началось с просмотра спектакля Дмитрия Бертмана «Евгений Онегин», в свое время круто поменявшего взгляд на оперу Чайковского. А две мои любимые версии «Евгения Онегина» — Петера Конвичного и Дмитрия Чернякова. Во всех трех случаях режиссеры — при видимой радикальности и индивидуальном прочтении — находятся в железной связке с партитурой Чайковского.

— У Жолдака, для которого «Евгений Онегин» был дебютом в опере, режиссура явно перевешивает музыку. Как вы, по образованию оперный режиссер, на это смотрите?
— Тем не менее, у меня нет возражений против этого спектакля. Он занял свою нишу в современном репертуаре и вызвал заслуженное внимание. Что касается дебюта драматического режиссера в опере, то некоторые наделены музыкальной интуицией с рождения, им не обязательно годами учиться на специальных факультетах.

Моя задача — сделать жизнь театра интересной, а не ругать кого-то за опоздания!

— За год, что вы руководили оперой Михайловского театра, вы изменились как человек?
— Надеюсь, что нет.

— Со стороны вы всегда казались человеком мягким, неконфликтным. Неужели должность руководителя, требующая твердости и даже жесткости, вас не изменила?
— Худрук — тот, кто определяет художественную политику. При чем здесь жесткость? Я считаю, что моя задача — сделать жизнь этого театра интересной с точки зрения репертуарной политики. А не чтобы кого-то ругать за опоздание, отпускать или не отпускать в отпуск. Хотя я довольно часто встречался со всеми цехами и службами театра, рассказывал, как представляю себе четкую техническую работу, делился личным опытом. При этом я понимал, что не могу требовать от людей сразу многого. Нагрузки сегодняшнего театра для многих из них в новинку.

Постановки Михайловского театра последних сезонов качественно отличаются от того, что было раньше. Эти спектакли требуют иной собранности, иного уровня работы. Нужно время, чтобы войти в ритм. Перемены в театре не происходят в секунду. Но могу сказать, что работа над моим «Евгением Онегиным» уже проходила на качественно новом уровне в сравнении с тем же «Летучим голландцем».

Мне кажется, каждый работник театра должен понимать свою меру ответственности и четко осознавать важность своего участия в общем деле, в выпуске спектакля. Мой друг — известный хоккеист и чемпион мира — рассказывал: в Америке в НХЛ никто за тобой не следит и не ругает. Вот, допустим, автобус с командой останавливается, чтобы все сходили в туалет или купили поесть, и на это дается 5 минут. Если через 5 минут ты не сядешь в автобус, он просто уезжает, и ты больше не являешься членом НХЛ. И мне кажется, это правильно, потому что воспитывает самоорганизацию.

— А изменились ли за этот год ваши отношения с деятелями музыкального театра, с тем же Гергиевым?
— Мой уход в Михайловский театр не испортил наши отношения. Более того, за это время я поставил в Мариинке «Отелло», и в следующем сезоне мы снова планируем сотрудничать. Валерий Абисалович — человек, которого я уважал и буду уважать до последнего. Он много сделал для меня: позвал в Мариинку, когда никто особо обо мне не знал. Без встречи с ним цепочка событий моей жизни сложилась бы совсем иначе.

«Какой я молодой режиссер? Мне уже 31 год!»

— Когда о вас говорят или пишут, неизбежно возникает определение «молодой режиссер»...
— Да перестаньте, какая тут молодость, мне только что исполнился 31 год...

— Но молодыми режиссеры считаются до 35... Вопрос вот в чем. Профессия режиссера предполагает способность подчинять людей. Насколько вы, молодой режиссер, можете сократить дистанцию между вами и подчиненными? Те, кто состоят в команде спектакля, обращаются к вам как — исключительно по отчеству?
— Я на этом не настаиваю, поскольку в других странах не знают моего отчества, и больше или меньше уважения от этого не становится. Отчество — это не показатель, можно и по имени-отчеству к человеку обращаться, презирая его. Я не люблю панибратства, когда со скоростью света нарушают границы моего биополя, но с ровесниками в Михайловском театре я спокойно на ты.

— И они с вами на ты?
— Что же, если мне 31 год, а выгляжу на 13 (смеется), то я буду всем доказывать: «Нет, называйте меня на вы»? Только правильность моих решений будет вызывать уважение. Если же мои решения будут неправильными, то не важно, как ко мне будут обращаться — «Василий Алексеевич» или просто «Васька», — это не спасет.