Василий СИГАРЕВ: В хеппи-энды я не верю!
Молодой режиссер, автор двух нашумевших фильмов, размышляет, почему новое кино ближе к жизни
30 августа в российский прокат выходит второй фильм Василия Сигарева «Жить», абсолютный фестивальный фаворит 2012 года. Своим первым фильмом — «Волчок» — Василий уже снискал себе славу режиссера «новой формации», бескомпромиссного, жесткого. Его обвиняют в излишнем тяготении к реализму и так называемой чернухе — грубой констатации современной реальности. «ВП» поговорил с молодым режиссером не только о его фильме, но и о жизни вообще.
Может, кто-то не сядет пьяным за руль…
— В среде критиков сегодня частые термины — «новая драма», «новое кино». Что это значит? «Жить» тоже «новое кино»?
— Придумав эти слова, они просто обозначили появление нового языка в кинематографе. Это не тот язык, которым пользовались советские режиссеры. Я не пытаюсь сказать, что старый кинематограф плох, просто мы предлагаем нечто другое, с помощью чего можно говорить о современной нам реальности. И конечно, «Жить» — это «оно самое».
— Так что же это за язык?
— Не могу его охарактеризовать! Когда начинаешь рассказывать что-то, то понимаешь, что у тебя не работают привычные штампы, возникает новый визуальный ряд, новые речевые системы. Все это — «новое кино», которое просто ближе к человеку, это появление монодраматизма, то есть полной ассоциации себя с персонажем на экране, здесь зритель перестает быть наблюдателем и становится эмоциональным участником.
— Что вас все-таки подтолкнуло к созданию фильма, исследующего смерть?
— Была история одна в моей жизни, когда этот вопрос я просто не смог обойти. Тогда мне было двенадцать лет, я шел утром в школу. У нас в городе есть такой дом — из белого мрамора, для всяких начальников — номенклатурный. И там клубилась черная толпа людей. Я поднялся по лестнице, заглянул в открытую дверь. Там стояли два гроба, в которых лежали два сына, рядом с ними, на коленях, — мать. Я смотрел на нее и думал, как же ей жить дальше. В фильме я попытался ответить на этот вопрос, но сам ответа на него я так и не получил. Знаю только одно — жизнь нам дана только один раз и из-за чего-то терять ее нельзя.
— Нужен ли в кино счастливый конец?
— Если честно, я в хеппи-энд не верю: он расслабляет зрителя, это слишком легкий путь. Например, посмотрев фильм «Жить», в котором нет хеппи-энда, зритель будет думать, думать и наконец решит для себя что-то — например, больше никогда не сядет пьяным за руль, поняв, что жизнь человека — это целая вселенная и, просто наехав на кого-то, он эту вселенную уничтожит.
В смерти нет ничего легкого и смешного
— В вашем фильме многопланово освещен суицид. Это наводит на мысль…
— Верно наводит. Я просто хотел себя наказать за поступки, после которых не мог жить.
— Но все-таки что-то заставило вас передумать!
— Да ничего не заставляло. Просто вышло так, что, когда я лег в ванну и перерезал вены, у меня отключили холодную воду. В итоге, когда я проснулся, кровь уже остановилась, и я плавал в этаком кровяном борще… Как-то больше меня на тот свет не тянет — теперь я другой человек и ни с жизнью, ни со смертью не заигрываю.
— На какого зрителя рассчитан фильм «Жить»?
— Это те люди, которые кино воспринимают как искусство, а не как развлечение. Я не буду врать — сам иногда смотрю всякие голливудские помои, например когда голова болит, но все-таки я это не люблю.
— В чем же причина такого отношения к голливудскому продукту?
— Пусть он и качественно сделан, но он пуст изнутри. И кстати говоря, в фильме «Жить» есть одна очень важная, но не акцентированная линия: это отношение к смерти. Дело в том, что Голливуд нивелировал смерть: много выстрелов, бах-бах, человек падает, притом красиво… На самом деле в смерти нет ничего легкого и смешного. Меня просто бесит то, насколько легко они к ней относятся! Но жизнь — не блокбастер, смерть одного вызывает неописуемое горе многих, американцам же про это никто не рассказывает, поэтому в США столько убийств. Они уже заигрались в эту свою легкость бытия.
Нам противопоказано любое оружие
— Как раз о стрельбе. В воздухе буквально витает новый закон о короткоствольном огнестрельном оружии, который разрешит и хранение, и ношение. Как вы считаете, мы готовы?
— Нет. Вообще не готовы. Нам противопоказано оружие любое, даже ножи и вилки — мы, русские, по сути своей не очень адекватны, так еще и выпить любим. Одно дело, если кто-то по «синему делу» из-за надуманной обиды набьет кому-то лицо, и совсем другое — вытащит пистолет и начнет пальбу. Пистолет — это слишком легкий способ стать сильнее. Нам вообще свобода противопоказана, она у нас уж совсем какая-то анархичная получается, больная, с отклонениями.
— Вас часто упрекают в тяготении к натурализму и чернухе…
— Натурализм, позвольте, это у Климова — расстрелять корову из пулемета, побольше настоящей крови и тому подобное. Я все-таки хочу быть ближе к искусству, я не предлагаю зрителю реальность в чистом виде, я ее перерабатываю, переосмысляю, сублимирую. Люди, которые говорят о чернухе и в ней кого-то обвиняют, сами не очень понимают, что же это такое. Для меня чернуха — это сериал про Букиных, когда никто никого не любит, от этих персонажей меня тошнит! Там показаны животные, которые только жрут, у них нет чувств. Но когда показывают именно людей, у которых есть какие-то проблемы, переживания, то какая же это чернуха? Это обычная жизнь.
— Но подчас по нашей обыденности только треш-фильмы и снимать… Можем ли мы жить нормально?
— Не знаю, может быть, и можем, но только тогда, когда всем скопом переедем в Лондон!
— А свою социокультурную систему построить мы не можем?
— Можем! Здесь каждому с себя нужно начать. Вот я готов жить в нормальном обществе, в котором я выйду на улицу и меня не убьют. Но почему-то, когда я все-таки выхожу, я в кармане сжимаю связку ключей, чтобы «отмахаться». За границей же я спокоен — я знаю, что если на меня кто-то и полезет, то я позову полицию, которая будет рядом и которая меня тоже не убьет.
— В чем же проблема? Почему у нас все вот так?
— Во-первых, нас хронически мучает совесть: прошли мимо бедняка, и тут же начинаем терзать себя, задумываясь о тотальной несправедливости. Во-вторых — мы воины. Почему мы ни одной войны не проиграли, если не брать Первую мировую, где сработали политические аспекты? Когда начинается жара, мы встаем и бьемся до последнего. Наверно, все дело в генотипе. Но я от этого устал, не понимаю, как жить: моей дочери 12, а я не могу ее выпустить на улицу одну. Хотя сам, когда мне было шесть, спокойно бегал по дворам. Но тогда была советская власть, была идея, нам говорили, что мы против всего мира, что мы вместе, и люди верили в это, это нас объединяло. Теперь же все сами по себе, общество расслоилось, остались только зависть и ненависть.
— Нужна ли подобная идея сейчас? Какая она должна быть: вера в Бога, в царя?.. Как вы думаете?
— Нужна, без идеи — как без фундамента: вот у тех же американцев она есть. Знал бы, какая она должна быть, — возможно, стал бы вторым Лениным!
Смех сквозь слезы
— Как вы относитесь к приговору, вынесенному «Pussy Riot»?
— С «Pussy Riot» вышло все погано — дали два года, причем абсолютно ни за что. Самое забавное, что и акции они никакой толком не провели. Эти девчонки — абсолютно бездарные, просто хотели дешевой славы с уголовным «привкусом». И если бы их в итоге не заметили и не поймали, они бы наверняка продолжали свои «выступления». Но, если честно, мне они безразличны, меня беспокоит наше правосудие, которое, дав им два года, крупно опростоволосилось — сделана такая вещь, после которой возврата не будет! Здесь нужно было поступить как с Геростратом: давайте попробуем забыть, потому что они не сделали и не сделают ничего интересного. Зато теперь они превратились в некую сакральную жертву.
— Может, расскажете немного о своих планах?
— Хочу снять комедию! Этакий смех сквозь слезы. Вообще я могу быть бесконечно сострадательным к людям, но когда я вижу их подлость, то не могу удержаться от высмеивания. Хотя говорят, что смеяться над собой — уже исцеление.
