Владилен Кузин: Я мог нажиться, но не сделал этого — до последнего бился, чтобы студия осталась государственной

Корреспондент «ВП» встретился с бывшим директором Ленинградской студии документальных фильмов и расспросил его о том, «как было раньше» и «почему сейчас все так, как есть»

Мое знакомство с Владиленом Кузиным, возглавлявшим ЛенДок с 1971-го по 1996-й, произошло внезапно. Для иллюстраций своего репортажа я надеялся побывать в центральной фильмотеке, что навело шороху: прилетел взмыленный завхоз и достаточно шумно начал оправдываться относительно «крайней невозможности попасть». Не важно, кто куда уехал — то ли хранитель на «Ленфильм» без ключей от фильмотеки, то ли ключи на «Ленфильм» без хранителя, но в дело вмешался шедший по коридору Владилен Кузин, бывший директор ЛСДФ, заехавший проведать «свою киностудию» накануне празднования юбилея, и, как он сам выразился, «по старой памяти либерально пропесочил».

— Раньше здесь был настоящий порядок, — начинает свой рассказ Владилен Иванович, увлекая меня за плечо в сторону лестницы. — Мы работали как один идеальный творческий механизм, ругали друг друга, восторгались друг другом, прикрывали друг друга. Почти шестьсот человек, но не было ни потерявшихся ключей, ни невернувшихся с обеда сотрудников. Сейчас мне горько смотреть на то, как осыпаются стены моего второго дома. Хотя нет, первого. Я здесь почти жил и берег то, что у нас было.

— А сейчас, получается, не берегут?
— Сейчас беречь уже почти нечего, сейчас по крупицам собирать приходится. А именно сохранять и охранять перестали после меня, в 1996-м. Как я покинул свой пост, так и началось. Все потащили добро в разные стороны, и остановить этот процесс, наверно, было уже невозможно: мир вокруг жировал, а наши ребята голодали без зарплат…

— Можно ли было как-то остановить процесс разрушения киностудии?
— А как это сделать, если государство буквально вам говорит: «Вы нам не нужны. Но если хотите свое кино там снимать, то снимайте. За свой счет. Либо пойдите прочь!» Когда стало ясно, что финансирование нам не светит, что нас бросили за ненадобностью, то пришлось крутиться. Помню, тогда автопарк съемочной группы медленно испускал дух, а меня, как ни странно, все еще возили на служебной «Волге». Ну я взял и отписал ее съемочной бригаде, им-то она нужнее. Тогда по Ленинграду пошла шутка, мол, «Владилен — странный директор, пешком ходит». А меня эта машина с 1971 года так достала, что мочи нет, честно, мне воздух нравится. А тогда было, знаете как? «Вам ПОЛОЖЕНО». И все тут…

Между тем мы достаточно хитрым образом, через несколько лестниц, вышли на второй этаж. За очередной узкой дверью, крашенной в странный бежевый цвет, скрывался небольшой кинозал, известный как директорский просмотровый.

— Каждый день, двадцать пять лет кряду, здесь собирались все операторы, собиралось руководство студии, и на экране шли сюжеты, их количество доходило до девяти тысяч. Им давалась коллективная оценка, которая означала сумму гонорара за выполненную работу. Последнее слово всегда произносил директор: говорил, к какой категории отнести тот или иной сюжет, — к первой, второй или третьей. Если же в зале поднимался недовольный гул, я говорил: «Товарищи, давайте тогда докажем обратное!» — «Ладно, пусть будет первая!»

С этими словами Владилен Иванович садится за стол, расположенный в верхнем ряду, за спинками сидений. На нем смонтирован небольшой пульт, с которого когда-то можно было управлять скоростью воспроизведения, ставить его на паузу, включить-выключить свет в зале, обратиться к собравшимся по громкой связи. Над столешницей печально склонились две металлические лампы. Бывший директор пытается включить одну из них, но ничего не происходит, просто сухо щелкает выключатель.

— А когда-то все работало, — вздыхает он. — А теперь — поросло пылью. Я раньше сидел сбоку от этого стола, по центру сидела монтажница, справа — автор сюжета. Просмотр начинался в 12 дня, и ровно в это время я закрывал дверь, а опоздавшие там так и стояли, дожидаясь конца просмотра.

— То есть жестко руководили?
— Да нет, я ратовал за дисциплину, а в остальном был либерален. В этом самом зале можно было спокойно смотреть фильмы, запрещенные цензурой к общему прокату.

— Что же это были за фильмы? Думаю, не все поймут, что «документалка» может попасть под запрет…
— В те времена было два направления документальных фильмов: психологический портрет и проблемные фильмы. Сегодня на ТВ не увидишь ученого, солдата, фермера, строителя. Мелькают какие-то смытые лица, а кто они, эти люди, наш народ-то и не знает. А мы показывали. Тогда Обухович снял настоящую «бомбу» — фильм под названием «Наша мама — герой» — о ткачихе, дважды Герое Социалистического Труда, которая работала на большом количестве ткацких станков. Но получилось так, что помимо ее героизма мы показали женщину, которой давалось все очень тяжело, показали, как страдает от этого «героизма» ее семья. Естественно, фильм не понравился в Ивановском обкоме партии и лег на полку, не получив прокатного удостоверения. Но его смотрели здесь, в наших стенах. Та же судьба постигла полнометражку о Шостаковиче, снятую Сокуровым. Заказ пришел с телевидения, но они сами отказались принимать продукт — дело в том, что, пока шли съемки, Шостакович умер, а его сын уехал в Америку. Сокуров умудрился перемонтировать фильм так, чтобы его приняли, но я получил телеграмму, предписывающую «первую версию» уничтожить! Конечно, я ответил «молнией», что все сделано, но все равно приехала комиссия, перевернувшая тут все вверх дном. Мы показали им клочки ленты: мол, все, что осталось. Оригинал фильма накануне глобального обыска я отдал Сокурову, и тот прятал его в надежном месте. Об этом знали многие, почти весь персонал догадывался. Но никто нас не выдал, хотя были и допросы, и обыски. Вот так мы работали раньше, и это был расцвет документального кино!

— Но все же, когда вы почувствовали, что настают тяжелые времена для студии?
— Чувствовать ничего не пришлось: нам просто объявили, что финансирования больше не будет, оставят только полнометражные фильмы. В 1991-м мне мэр Ленинграда несколько раз предлагал сдать здание целиком в аренду какому-то прикормленному банку, я отказался. Потом Госкино за мной бегало и предлагало приватизировать студию за ваучеры, сулило и дачу, и квартиру. Да, я мог нажиться, но не сделал этого — до последнего бился, чтобы студия осталась государственной. И это получилось. Но, как вы видите, тяжело им…