«Всё богине дал Зевес…»

О великой Вагановой, о военных гастролях ансамбля Балтфлота, о том, как ездили с Плисецкой купаться, и о том, каким всегда был русский балет, «ВП» беседует с балериной Мариной Померанцевой

Марине Андреевне Померанцевой — в прошлом солистке Кировского театра — недавно исполнилось 90. В это трудно поверить — стройная фигура, легкий, отточенный жест… Карие глаза светятся жизнью…

 

Я встретилась с нею и с ее мужем, Юрием Михайловичем Найдичем, тоже бывшим балетным солистом, в их квартире на Большой Пушкарской. Присела на диван.

— Здесь когда-то Рудик сидел, — заметила Марина Андреевна. — Рудик Нуреев. Зашел к нам. Он был тогда, в свою ленинградскую пору, практически бездомным... Какой у него был темперамент! Как он прыгал! И как все чувствовал! Но полностью стал собой уже на Западе, когда освоил графику и четкость датской школы — школы Бурнонвиля.

На стене — портрет необыкновенной красавицы в уборе пушкинских времен.

— Это я, — поясняет Марина Андреевна, — моя «царица бала» из «Медного всадника». Я танцевала ее в послевоенные годы. А в «Фаусте», в сцене «Вальпургиевой ночи», танцевала нимфу. И партнер мой Юрий Монковский (он постарше, отметил свое 90-летие три года назад) посвятил мне тогда стихи:

          Нимфа в жизни и на сцене —

          Все богине дал Зевес:

          От земли немножко лени

          И истомы от небес…

 

Бабушка отправила в балет

— А какая партия была вашей любимой?
— Юра, скажи, — обратилась хозяйка к мужу, — разве бывает так, чтобы была какая-то одна любимая? Я все любила!

— Не из семьи ли балетные ваши корни?
— Напрямую нет. Отец был инженер-экономист. Окончил Тенишевское, потом — Политехнический. Мама два года проучилась в Сорбонне, а в 1914-м, как только началась война, вернулась в Россию. В Париже, кстати, она познакомилась с Верой Мухиной, и та даже лепила с нее голову Аполлона…

— Так откуда же балет?..
— Бабушка меня туда отдать придумала. Школа, где я должна была учиться, была какая-то хулиганская, и бабушка сказала: «В нашей семье ведь Ваганова есть! Позвоните ей».

— Что это означает? Агриппина Яковлевна — ваша родственница?
— Н-нет, не совсем, — улыбнулась Марина Андреевна. — Дело в том, что дед мой Андрей Александрович Померанцев, полковник в отставке, управляющий делами миллионеров фон Дервизов, был страстным театралом. Ну и в Мариинском, конечно, имел кресло. Там он с Вагановой и познакомился — в 1903 году. Начался роман, и в 1904-м у нее родился сын, Саша. Но из семьи Андрей Александрович не ушел. Бабушка его, конечно, время от времени пилила: как только дед ляжет ванну принимать, она ему — про Ваганову. А деваться-то некуда!

— Вы деда помните?
— Его не стало за пять лет до моего рождения. Застрелился под Рождество 1917 года — понял, что все кончено: капиталы конфискованы, будущего нет. И утром, сидя за письменным столом, пустил себе пулю в лоб.

— Ну а как же к Вагановой — после всего?..
— А так: мама взяла да и позвонила ей. Та говорит: «Привозите». Жила она на Бронницкой. Помню комнатку, кровать металлическую с шариками на спинках. Ваганова меня к ней приставила: «Держись, ножки вытяни». Поглядела и разрешила отвести меня в Хореографический техникум (тот, что в дальнейшем стал училищем ее имени). Но с условием: «Про меня ничего там не говорите».

Меня взяли. Было мне тогда девять лет. Первый год занималась я у Евгении Петровны Снетковой, матери Татьяны Вечесловой. Сперва все шло не очень… Но мама меня дома как-то «растанцевала» — она все-таки на балах бывала, двигаться умела: «Ну, давай, полечку попробуем — ручку сюда, ножку туда». Я оживилась, получила даже «плюсик» по классике. И однажды на обсуждении Ваганова вдруг всем сообщила: «А это моя племянница».

 

Приходила Любовь Дмитриевна Блок

— Говорят, Ваганова строгая была…
— Боялись ее очень. Прилипали к окнам, с трепетом ждали, когда подъедет машина, на которой ее привозили к нам в училище из Кировского театра. И тут срочно начинали разогреваться, делать плие и так далее (хотя должны были заниматься этим заранее). Она входила, садилась и задавала комбинации, часто даже не вставая с места: «Фраппе-фраппе-пам-пируэт — пожалуйста!» А мы внимательно глядели и повторяли. Ноги драли не слишком — всего на 90 градусов, ну чуть-чуть повыше. Это сейчас стараются, чтобы нога за ухом оказалась.

Помню, как приходила к нам на уроки Любовь Дмитриевна Блок, — она писала тогда об истории балета, дружила с Вагановой. Видела однажды, как с Любовью Дмитриевной о чем-то долго разговаривала моя мама. Вдова поэта была полная и не очень, на мой взгляд, интересная. И я все думала, как же это Блок в нее влюбился?..

— В Кировский вас сразу после училища приняли?
— Я выпускалась в 1940-м. Спросили: «Где вы хотите работать?» Я сказала, что, конечно, в Кировском. Меня взяли в кордебалет, но в первый же сезон стала я получать и сольные партии. Оксану танцевала в «Тарасе Бульбе», «Шопениану» (вальс и прелюд), вальс в «Сусанине»...

Но тут началась война. Отца отправили на окопы под Лугу, а театр готовился к эвакуации в Пермь (тогда — Молотов). Мама собрала вещи, приготовила мешок с пшеном — а папы нет. Я пошла в театр и заявила, что, не дождавшись папы, ехать не могу. Мне сказали: «Не волнуйтесь, пойдет второй эшелон». Проводила коллег, пришла домой совершенно зареванная… Никакого второго эшелона потом, конечно, не было. А папа смог убежать от наступавших немцев и, когда появился, спросил: «Что же вы здесь? Я думал, вы уехали». Мама говорит: «Как мы могли без тебя уехать?» Ну вот так мы и остались. Папа умер от голода 4 января 1942‑го. И крестная моя умерла. А мама, которая до войны полная была, стала щепкой.

 

Ой, покажи руки!

— Как же вы выжили?
— Нас с мамой Сергей Корень спас — был в театре такой характерный солист. «Марина, — говорит, — я собираю танцевальную группу для ансамбля Балтфлота, иди к нам, иначе погибнешь». Я и пошла. У меня и фотографии есть, где я в морской форме. В Ленинграде мы до весны 42-го оставались, даже в Смольном выступали. Потом нас через Ладогу в Москву отправили — готовить репертуар. Незадолго до отъезда иду к замполиту: «Не могу маму оставить, я ей все-таки кусочки хлеба приношу». И он через пару дней сообщил: «Берем вашу маму библиотекарем». Так и выжили.

Побыли мы в Москве, и ансамбль бросили в Мурманскую область — на базу Северного флота в Полярном, на полуострове Рыбачьем. Помню, там один военный (воодушевившись, видимо, нашим искусством) сказал мне: «Хотите, я торпеду с вашим именем на немцев направлю?» Я говорю: «Да нет уж, не надо».

Ранней весной 1944-го я оказалась в Москве снова. Ансамбль к тому моменту существование прекратил. Надо было где-то работать, и я устроилась в Большой театр. Из эвакуации в Москву привезли Ваганову, и несколько месяцев она давала в Большом уроки. Ходили к ней на класс и Суламифь Мессерер, и Майя Плисецкая (с которой мы подружились и ездили вместе купаться в Химки). Ленинградская школа была в целом качественнее московской. Москвичи, например, характерного танца не знали — как танцуется краковяк, мазурка. У нас мышцы были хорошо укреплены, а у москвичек руки болтались, и Мита Мессерер часто меня просила: «Ой, покажи руки!» Но в Москве, пожалуй, лучше, мягче получался бег на пальцах (говорят, что Сталин терпеть не мог, чтобы туфли по полу стучали).

…Война закончилась, мы с мамой возвратились в Ленинград из Москвы, а Киров­ский мой театр — из Молотова. И я вернулась на свою сцену. В те годы, что я провела на ней, громче всего звучали два имени: одни поклонялись Алле Шелест, другие Наталии Дудинской. Я любила обеих: у Дудинской был мощный темперамент, при этом на пальцах стояла великолепно — не сдуешь! А Шелест — потрясающая актриса с великолепным прыжком и значительным жестом — была скорее танцовщицей интеллектуальной. Любовь Блок хорошо сказала, и как будто прямо о ней: «Балет должен быть не только выразительным, но и содержательным». Естественная мотивация жеста, танца… Боюсь, что это уходит…