«Я чувствую, как меня делает история»…

Что связывает Юрия Тынянова с нашим городом?

18 октября исполнилось 120 лет со дня рождения знаменитого писателя. Петербург Юрия Тынянова — это прежде всего не Петербург его биографии, а Петербург его книг и того особенного времени, в которое он был нацелен. То есть пушкинской эпохи, которую Тынянов одновременно и препарирует, разлагая на лица, темы, стили, движения, — и невольно придает ей монументальность, мифологизирует, делая ее главным смыслом и основой Петербурга.

Для меня тыняновский город начинается с изжелта-белого, как старый снег, томика с «Кюхлей» и «Смертью Вазир-Мухтара», с первых страниц конкретного места и даже даты.

«На очень холодной площади в декабре месяце тысяча восемьсот двадцать пятого года перестали существовать люди двадцатых годов с их прыгающей походкой. Время вдруг переломилось <...> Лица удивительной немоты появились сразу, тут же на площади, лица, тянущиеся лосинами щек, готовые лопнуть жилами. Жилы были жандармскими кантами северной небесной голубизны, и остзейская немота Бенкендорфа стала небом Петербурга».

На филфаке Университета Юрий Тынянов начал изучать историю литературы и писать стихи.

«Как его не понимают»

Внезапные, авангардистские скачки ассоциаций увлекают взгляд по голубому небу поверх Невы на ту сторону — где голубизна небесная и жандармская сменяется бледно-голубым, зеленоватым сиянием дворца Петра II работы Трезини. Сейчас он, правда, в коконе лесов.

Тут начинается физическое петербургство Юрия Тынянова в 1912 году. Юноша, окончивший с серебряной медалью Псковскую губернскую мужскую гимназию, приезжает в Петербург и поступает на тогдашний историко-филологический факультет Университета, славяно-русское отделение.

Тут он слушает лекции Ивана Бодуэна де Куртенэ, Фаддея Зелинского, Николая Лосского, Льва Щербы… Посещает Пушкинский семинар профессора Семена Венгерова.

«Здесь я подружился со стройным, еще румяным, красивым, темноглазым человеком, звали его Юрий Николаевич Тынянов. Он работал в семинаре Венгерова, — пишет Виктор Шкловский, вечный друг, союзник, коллега и оппонент Тынянова. — Самым интересным среди учеников Венгерова был Юрий Николаевич. Он писал стихи, и стихи неплохие, он не просто накапливал факты: выбирал и умел видеть то, что другие не видели; увлекался Державиным, Кюхельбекером, понимал значение в искусстве отвергнутого и как будто неосуществленного.

История литературы была для него не историей смены ошибок, а историей смены систем, при помощи которых познается мир».

Все интересы были к этому моменту уже обозначены и, быть может, даже предопределены. Тынянов учился в Университете с 1912 по 1919 год. За это время сменилась жизнь, очередной перелом произошел. Он не мог не потребовать новых интерпретаций, рефлексий.

«Я стал изучать Грибоедова — и испугался, как его не понимают и как не похоже все, что написано Грибоедовым, на все, что написано о нем историками литературы (все это остается еще и теперь). Прочел доклад о Кюхельбекере. Венгеров оживился. Захлопал. Так началась моя работа. Больше всего я был не согласен с установившимися оценками», — пишет Тынянов в автобиографии.

Причем Тынянов мог высказаться об этой работе не только как о долге, но о закономерности, неизбежности. Он сравнивает себя с Шкловским: «Виктор — механик... Он верит в конструкцию. Он думает, что знает, как сделан автомобиль... А я, я — детерминист. Я чувствую, что жизнь переплескивается через меня. Я чувствую, как меня делает история».

То же самое мог бы сказать о себе и любой из героев Тынянова.

Греческий проспект, 15. Здесь была квартира Тыняновых, у которой бывали Шкловский, Каверин, Ираклий Андроников.

Вешалки не было

В 1918-м Тынянов вступил в ОПОЯЗ — Общество изучения поэтического языка (или Общество изучения теории поэтического языка), которое создали Виктор Шкловский, Борис Эйхенбаум, Роман Якобсон и другие лингвисты и литературоведы. Они взломали традиционные схемы литературоведения, вдохновили структуралистов и постструктуралистов Франции, дали жизнь Московско-Тартуской школе, но сами были уничтожены в ходе советских гонений на формализм.

С сентября 1920 года Тынянов — секретарь общества. А в 1921-м в издательстве «ОПОЯЗ» вышла первая книга Тынянова — «Достоевский и Гоголь. (К теории пародии)». «За издание получил воз дров», — сухо шутит Тынянов в анкете. На дворе стояла нищая и голодная заря Советской России.

С 1919 года квартира Тынянова была на Песках, по адресу: Греческий проспект, дом 15. Огромный доходный дом цвета кофе с молоком. Здесь, по воспоминаниям Шкловского, зимой стоял холод, так что воз дров был как нельзя более кстати: «Квартира на Песках Юрия Николаевича была небольшая, светлая и пустая. Книги еще не завелись; вещей было так мало, что, приходя к другу, я вешал пальто на выключатель: вешалки не было.

В квартире Тынянова жила его жена — виолончелистка (Елена Зильбер, сестра Вениамина Каверина. — Прим. авт.), перетрудившая руки в упражнениях, дочь, очень рано начавшая писать забавные стихи, приезжала очень похожая на Юру девочка — сестра его Лида. Приходило к ним множество пароду. Вениамин Каверин — молодой студент в длинных, еще пахнущих свежим дешевым сукном брюках, <...> молодой и неудержимо веселый Ираклий Андроников. И я там бывал».

Исаакиевская площадь, 5. В Институте истории искусств, знаменитом Зубовском, Тынянов преподавал с 1921-го по 1930 год.

Среди обломков старой жизни

 В квартире Тынянова и собирались опоязовцы, а еще — в Доме искусств — ДИСКе, где жил Шкловский. Дом у Зеленого моста, на углу Невского и набережной Мойки, был полон литературных знаменитостей того времени. Здесь жили, писали, устраивали вечера: «Сумасшедший корабль» (по Ольге Форш) выплывал в океане хаоса среди обломков старой жизни.

Шкловский: «Я жил за умывальной комнатой в бывшей спальне знаменитого петербургского магазинщика Елисеева, спальня была как спальня, только с очень длинным шкафом, предназначенным для сотни костюмов; в этом шкафу мои одинокие брюки выли от одиночества. Зато умывальник, вернее, помещение для него было в четыре окна, с велосипедом, фонтаном и еще какими-то усовершенствованиями: это было хорошо летом, когда работал водопровод. Зимой все костенело в холоде».

Собирались и в Институте истории искусств, знаменитом и многострадальном Зубовском, что на Исаакиевской площади, 5. Тогда ее переименовали в площадь Воровского. Здесь Тынянов работал с 1921 года по 1930-й как преподаватель факультета истории, здесь он читал курсы лекций по истории русской литературы XIX века и по истории и теории отдельных жанров. Здесь он воспитал целое поколение учеников.

Содержа семью и нуждаясь в средствах, он преподавал еще и литературу в 31-й школе (бывшее Тенишевское училище), читал лекции в Доме литераторов на Некрасова, 11, потом в Доме книги, в Гослитиздате работал корректором, служил в Центральном информационном бюро Союза коммун Северной области. Поступил на службу в Отдел информации петроградского бюро Коминтерна, служил переводчиком Французского отдела…

«Я стараюсь»

Все это — как бы рядом, вокруг да около тех самых мест, тех самых людей, о которых он думал. Из окон Зубовского хорошо смотреть на Сенатскую площадь.

И вдруг, в 1924 году, он решается и кидается в свой XIX век с головой. Помогла случайность — или закономерность? Корней Чуковский предложил написать детскую брошюру о лицейском товарище Пушкина, декабристе Кюхельбекере. Неожиданно для себя (и уж тем более для Чуковского) Тынянов принес целый роман «Кюхля». Конечно, тут сыграла роль нужда в деньгах. И конечно — не только она. Видимо, этот переход, перелом — был закономерен.

«Потребность познакомиться с ними поближе и понять глубже — вот чем была для меня беллетристика» — так объяснял это впоследствии сам Тынянов. С ними — это с людьми пушкинского века.

И еще: «Я и теперь думаю, что художественная литература отличается от истории не «выдумкой», а большим, более близким и кровным пониманием людей и событий, большим волнением о них... Но взгляд должен быть много глубже, догадки и решимости много больше, и тогда приходит последнее в искусстве — ощущение подлинной правды: так могло быть, так, может быть, было».

В 1928 году была «Смерть Вазир-Мухтара», роман о «самом грустном человеке двадцатых годов» — Грибоедове. Тынянов был уже одним из самых прославленных и самых нежданных прозаиков, мэтром исторической советской прозы, которого превознес сам Максим Горький. Были «Подпоручик Киже», «Малолетний Витушишников», «Восковая персона»... И была болезнь, с которой пришлось действовать наперегонки. Рассеянный склероз. Тынянов занимается изданием новой книжной серии «Библиотека поэта», руководя процессом после смерти Горького. Тынянов пишет третий, заключительный, роман о Пушкине. В 1936 году он покидает свою квартиру в Ленинграде и отправляется на лечение в Париж. В том же году он пытается покончить с собой.

Но смерть приходит только несколькими годами спустя, после начала войны, после эвакуации. 20 декабря 1943 года Тынянов умер в Кремлевской больнице.

Набережная Мойки, 59. В Доме искусств (ДИСКе), на углу Мойки и Невского, собирались молодые литераторы. Здесь жил Шкловский, а Ольга Форш назвала этот дом «Сумасшедший корабль».

***

В финале «Кюхли» умирающий Вильгельм видит Пушкина, давно покойного:

«— Надо торопиться, — сказал Пушкин быстро.

— Я стараюсь, — отвечал Вильгельм виновато, — видишь. Пора. Я собираюсь. Все некогда».

Как обезличенный хирург под маской, Тынянов вскрывал скальпелем метода и вдохновения пласты эпохи. Как анонимный монах со стилом в холодном скриптории, он жил более жизнью своих героев, нежели своей. Но это самоотречение, быть может, давало ему возможность понять перелом своей собственной эпохи.

Только иногда в его прозу, казалось бы, полностью погруженную в холодные воды XIX века, проникают современные ему обстоятельства. И связь между вчера и сегодня воплощает молодой город, который кажется вечным: «В Петербурге совсем нет тупиков, а каждый переулок стремится быть проспектом. В нем есть такие улицы, о которых доподлинно неизвестно, проспект ли это или переулок. Таков Греческий проспект, который москвичи упорно называют переулком. Улицы в Петербурге образованы ранее домов, и дома только восполнили их линии».