Я по глазам хочу узнать, ты любишь или нет…

Во дворце прозвучала первая амурная тревога. На сей раз — ложная

Очередной зигзаг придворной жизни — неожиданная смена обер-служительницы при великой княгине, жене престолонаследника, — не был, конечно, случайностью. Государыня Елизавета Петровна пошла на такой шаг вовсе не из мимолетного каприза и совсем не ради удобства и спокойствия новобрачной четы, которая тяготилась хмельными загулами камер-фрау Марии Крузе. Самодержицу волновало иное обстоятельство — семейные отношения между августейшими супругами и перспективы здорового тронного потомства. Вокруг сего деликатного сюжета и вращались мысли ее императорского величества.

«Я ехала домой, я думала о вас…» Великая княгиня Екатерина Алексеевна на лошади (художник Георг Кристоф Гроот, 1745 год)

Я державную рану отдам до капли…

Войдя в комнату Екатерины, монархиня с явным неудовольствием обозрела ее расстроенное лицо. И, помедлив, изрекла, что есть вековечная житейская примета: молодые жены, не любящие своих мужей, всегда плачут и хмурятся, всегда норовят уединиться и затвориться. Но ведь Фике никто не принуждал к браку с цесаревичем, никто не тащил силком из Германии в Россию. «Вы, милочка, не крепостная девка и к аналою шли не под батогом или плеткой. Госпожа Иоганна уверяла, будто вам не противен союз с Петром, моим племянником и внуком славнейшего из царей русских. Вероятно, герцогиня обманула меня, ибо догадывалась: в противном случае я, не мудрствуя лукаво, разорву помолвку и отошлю обеих гостий восвояси, в померанские дали!» — «Ах, ваше величество! — воскликнула Катя. — Я нисколько не жалею о свадьбе с Петром Феодоровичем и даже в мыслях не держу горевать об этом. А слезы мои оттого, что слегка прихворнула и только-только перенесла кровопускание — вот, изволите видеть, рука перевязана…» — «Вы, любезная, искусно увиливаете от неприятных вопросов. С мастерством и умением! Разумом, да, господь вас не обделил. Попрошу, однако, впредь: больше не плакать и не всхлипывать. Я не хочу смотреть на ваши покрасневшие глаза. Впрочем, выполнить мою волю будет трудно: вы, насколько мне известно, очарованы другим мужчиной». — «Ваше величество, это неправда! Клянусь перед иконой всеми святыми…» — «Не смейте божиться, хитрая девчонка. Не отягощайте своих грехов! Мне докладывали о том надежные, проверенные люди, не способные на низкую ложь». — «Ну, если это не злая клевета, то прискорбная ошибка. Я не подала к тому ни малейшего повода…» — «Вздор! Подали — и не единожды! Приехать не успела да по-русски выучиться как следует, а туда же — за шашни…»

Елизавета ощутила приступ лютого гнева и, теряя контроль над собой, залилась густой пунцовой краской. В воздухе засвистели пудовые камни грозных, жестоких обвинений. Фике, едва оправившись от прежней горести, вновь зарыдала. Слезы катились по щекам, пальцам, платью, а сердце бешено стучало от отчаянного, щемящего страха: красавица с ужасом ждала, что государыня набросится на нее с побоями. Сей испуг имел резоны: впадая в ярость, Елизавета Петровна (истая дочь своего отца — не хватало разве что знаменитой дубинки) частенько поколачивала горничных, придворных дам и даже кавалеров. Теперь благодетельница заглянула в будуар своей августейшей невестки. Бежать было некуда: Екатерина стояла спиной к дверям, а разгневанная царица, сжимая кулаки, нависала сверху, как тень Командора. И тут — словно deus ex machina (божество из машины) по классическому сценарию античных трагедий — пришла внезапная развязка…

«Тает луч забытого заката, синевой окутаны цветы…» Мраморная скульптурная группа «Амур и Психея», исполненная в римской мастерской Лоренцо Бернини в середине XVII века. Петербург, Летний сад

И работает грудь наподобие горна…

Отстраненная, но еще не устраненная Мария Крузе («всегда очень обязательная, когда дело касалось того, чтобы навредить») поспешила в покои великого князя — поднять наследника с постели и дать ему насладиться позором падшей жены. Но коварный замысел произвел, как ни странно, обратный эффект. Стоило Петру, накинувшему на плечи домашний шлафрок, войти к незадачливой супруге, как венценосная тетушка переменила тему и сбавила тон. Она ласково, по-матерински обратилась к племяннику, побеседовала с ним о безразличных предметах и бытовых пустяках, а затем, «забыв» о существовании злосчастной Кати, отправилась с сознанием исполненного долга отдыхать к себе в апартаменты.

Цесаревич тоже покинул комнату. Екатерине почудилось, будто он изрядно обижен на нее. Но она ничего не спросила и осталась на своей половине — что называется, с ножом в груди. Потом вытерла слезы, постояла у зеркала, оделась к обеду. С усилием проглотила трапезу, вернулась, взяла с полки книгу и, не снимая наряда, прилегла на канапе. Спустя несколько минут постучал Петр Феодорович. Он прошел к окну и безмолвно разглядывал сквозь стекла пышные кроны садовых деревьев. На улице шелестел теплый ветерок. Через распахнутую форточку влетал пьянящий аромат цветов и кустарников. «За что вы сердитесь на меня, ваше высочество? В чем провинилась я перед вами?» — прошептала Екатерина. Князь вздрогнул, помолчал и насупленно выдохнул: «Я мечтаю, чтобы вы любили меня так, как любите… Чернышева».

«Боже, — вырвалось из ее груди, — откуда это? Чернышевых — четверо: три родных брата — Петр, Захар, Иван — и один двоюродный, Андрей. К кому именно приблизили мою скромную особу?» — «Ой, не выдавайте меня, — цесаревич заговорщицки поднес палец к губам, — но Крузе твердит, что вы без ума от Петра Чернышева…» — «От графа Петра, старшего отпрыска генерал-аншефа Григория Петровича и Евдокии Ивановны Ржевской? Ну, это нечто чудовищное! Крузе с пьяных глаз что не сочинит. Я оному холопу за два с половиной года слова не молвила. Гораздо легче было бы подверстать меня к кузену сего благородного семейства — Андрею Гавриловичу, вашему же любимцу, а заодно закадычному приятелю моего камердинера Тимофея Евреинова. Вы постоянно присылали его ко мне то с поручениями, то с сообщениями, нам приходилось разговаривать, а когда мы собирались втроем — много шутили и смеялись. Отчего тут возник Петр Григорьевич? Я что, — вспыхнула Екатерина, — всех их по записи принимаю? Вам самому не смешны такие басни?» — «Откровенно признаюсь, — развел руками престолонаследник, — я не воспринимал это всерьез. Но меня уязвляло, что вы не рассказали искренне о своей привязанности к иному мужчине — тому, кого предпочли мне…» — «Странная логика! Я никого не предпочитала вашему высочеству — готова публично присягнуть в Синоде на святом Евангелии». — «Верю вам. Стараюсь верить…»

«Зовет к себе и брата он…» Звездные братья — графы Чернышевы: Захар Григорьевич (1722 — 1784) и Иван Григорьевич (1726 — 1797), близкая родня двух других Чернышевых — Петра Григорьевича и Андрея Гавриловича, заподозренных в адюльтере с Екатериной Алексеевной

Как велит простая учтивость…

Катя с хрустом сплела пальцы и разжала ладони. Кажется, все ясно. Повторяется, в усиленном виде, эпизод в московском театре, когда ее чуть не прилюдно выбранили за мнимое расточительство. В ту пору Фике небрежно обошлась со статс-дамой Марией Румянцевой — и получила звонкий щелчок по носу. Теперь скорее всего ей вменяют фривольные контакты со смазливым камер-лакеем Чернышевым. Она действительно позволяла себе некоторые, как ей думалось, безобидные вольности. Но так, судя по последствиям, только думалось. Однажды, еще до венчания, Андрей Чернышев заметил цесаревичу: «Екатерина Алексеевна — не моя невеста, а ваша». Эта мальчишеская реплика очень развеселила Петра Феодоровича, и с той минуты он именовал Фике «его невестой», а Андрея — «вашим женихом». 

Чернышев первым почувствовал перегиб и попытался оборвать рискованную игру. После свадьбы, летом 1745-го, он посоветовал великому князю наречь Катю «матушкой». Идея понравилась, но тронная прелестница, не желая, в простоте душевной, отказываться от светской шутки, прозвала лакея «сынком». Сей родственный термин буквально не сходил с уст августейшей пары, и екатерининская свита, дорожившая службой у приветливой и щедрой патронессы, крайне встревожилась о возможных опасностях, которые подстерегали их юную, неопытную госпожу. Для откровенного разговора был назначен камердинер Тимофей Евреинов…