«Я вдруг оглянулся и увидел, что нет никого, с кем я прошел войну…»
Даниил Гранин встретился с петербуржцами в Центральной библиотеке им. Маяковского, чтобы поговорить о книге «Мой лейтенант» — своем седьмом романе, в 2011 году получившем премию Ивана Бунина
Девяностотрехлетний писатель уже не в первый раз встречается с читателями по поводу новой книги — своего свидетельства о войне, своего размышления о жизни и смерти, справедливости, молодости, надеждах и любви.
Он начал говорить, вспомнив предыдущую подобную встречу: «У меня была встреча с читателями, которые книгу не читали, надеюсь, что здесь, в библиотеке, собрались те, кто читал «Моего лейтенанта».
Справа от меня сидят журналисты — книгу не читал никто, диктофоны наизготовку — можно не читать, писатель все скажет сам. Слева сидит старый петербуржец, директор музея школы Карла Мая Никита Владимирович Благово — он на четырнадцать лет младше Гранина, но — военный подросток, помнит многое. Роман он читал…
Эпиграфом к книге «Мой лейтенант» стал короткий диалог:
— Вы пишете про себя?
— Что вы, этого человека уже давно нет.
Даниил Александрович уже не раз признавался, как тяжело ему было писать эту книгу, где появляется молодой лейтенант Д. — недавний студент, мечтатель, наивный парень, которому чуть больше двадцати, с его любовью, с его страхом и надеждами. В первой же главе книги мальчишка-ополченец испытывает ужас первой бомбежки под Ленинградом, животный ужас, ощущение конца света и молит Бога о том, чтобы выжить. «Бомбежка превратила меня в солдата», — здесь звучит голос писателя, который уже из нынешнего дня анализирует анатомию фронтового страха. Сколько героев в романе? Молодой лейтенант, потом трансформировавшийся в капитана Д. — в меру циничного фронтовика, знающего себе цену и все равно удивляющегося тому, что выжил. И автор — который иногда сливается со своими героями, но нередко дистанцируется от них, пристально всматривается, не всегда соглашается.
— Когда я начал писать эту книгу, у меня никак не получалось. И вдруг на каком-то этапе я понял, что происходит со мной, как с писателем. Я имею дело с двумя людьми, один — молодой, который пытается рассказать мне самому — нынешнему, что со мной было, какими были мои однополчане. Я его слушал и не понимал. Он — уже малопонятный мне, ушедший молодой мечтатель, который обожал советскую нашу жизнь, несмотря ни на что, считал, что мы действительно впервые строим справедливое, прекрасное общество. И нынешний, который понимает, что все это рухнуло, все это было неправдой и построено на несчастьях людей. Я думал, каким же он был дураком и примитивным человеком, но потом стал вникать, понимая, что он во многом был лучше меня нынешнего, уже набившего шишек. В каждом из вас, сидящих здесь, есть молодой, забытый вами, есть детство, куда вы не заходите. И я понял, что тот, молодой человек, был в чем-то красивее, лучше, добрее, грех от него отказываться. Вот так у меня начали выстраиваться отношения с тем лейтенантом, но я до сих пор не могу и никогда не смогу решить, кто из нас жил более правильной жизнью. Я вдруг оглянулся и увидел, что нет никого, с кем я прошел войну, два-три человека…
Гранин погружает нас в свою войну — позиционную, окопную войну под Ленинградом. О ней почти не написано художественных произведений. О том, что творилось внутри блокадного кольца, мы читаем у Берггольц — в стихах, а еще больше — в беспощадных ее дневниках, в многочисленных дневниках блокадников.
— Я не писал по-настоящему о войне, хотя у меня была особенная война, которая шла почти четыре года и была совершенно непохожа на то, что творилось на других фронтах. У нас много замечательных книг о войне, но там нет моей войны, нет тех странностей, которые были на Ленинградском фронте, нет того, что было продолжением войны после войны, — я считал, что в Питере после войны война продолжалась…
Странности войны — до фронта можно доехать на трамвае, пока трамвай ходил, а на «нейтралке» был овраг, там появился невесть как черный рынок. Оставляли друг другу, а может, кидали. Немцы меняли свою булку на махорку. Нравилось им крепкое наше курево… Еще их прельщала водка, валенки, кремневые самодельные зажигалки. У них выменивали куски туалетного мыла, мазь от чирьев, писчую бумагу…
У Гранина на встрече в Маяковке спросили про ненависть. Задал вопрос уже пожилой человек, который многие годы дружил с ровесником писателя, пробывшим в немецком плену. Вопрос про ненависть оказался для Гранина важным:
— Мы встретили войну безоружными не только в смысле оружия, мы морально были безоружны. Ведь в Москву перед самой войной приезжал Риббентроп, они обнимались с Молотовым. Немцы были нашими, казалось бы, союзниками. Германия казалась ближе, чем Англия, Франция, тем более — Америка. И, когда началась война, мы должны были стрелять в немцев, к чему не были готовы морально, а они были готовы — потому что пришли в дикую Россию, где жили недочеловеки, низшая раса, которую можно было уничтожать. Я помню первого пленного — это был младший офицер. Мы говорили ему, что мы братья, напоминали имена Карла Либкнехта, Розы Люксембург, Эрнста Тельмана — ведь мы проходили это в школе. Нам было очень трудно найти в себе ненависть, но немцы очень быстро нам в этом помогли — они вешали, убивали, сжигали деревню за деревней. Но пока мы не возненавидели по-настоящему, не могла начаться настоящая война.
В книге есть сцена, когда пьяные немцы попадают в плен и, очнувшись и страдая похмельем, никак не могут поверить в случившееся, и молодой офицер, поклонник Фрейда, пытается убедить товарищей, что все это — лишь сон и они вот-вот проснутся. Далее идет абсолютно кинематографичная сцена конвоирования пленных в блокадный город и их встреча с женщинами и ребенком, которые пытаются погрузить и тащить куда-то станок — дело происходит в районе Кировского завода. Немцев заставляют помочь женщинам… а потом они идут дальше, видят сюрреалистический, с точки зрения нормального человека, умирающий город и еще более укрепляются в мысли, что все это — лишь кошмарный сон…
— 900 дней блокады — это окопная война, другая система войны и отношений, тяжелейший быт, непонятный для меня, — признался писатель. — Вот я скажу грубую вещь — как подтираться на войне? Нет газет, нет туалетной бумаги — газеты шли на самокрутки. Таких подробностей жизни было очень много. Мы уже в первый год представляли себе силуэт человека и дырки вокруг него от осколков и пуль. И вот те, кто остается жив, — те стоят в этом силуэте без дырок. Вот это ощущение постоянного присутствия смерти было ужасно, но оно рождало и иные чувства. Когда мы вернулись с войны, мы все были во власти чуда, что остались живы. Чудо, которое случилось с каждым, кто вернулся с войны, сопровождало его долгие годы, придавало особую прелесть жизни — жизнь вкусной становилась. Мы жили с аппетитом, несмотря на то что были карточки и мерзости послевоенной жизни. Мы получили «Ленинградское дело» — аресты и преследования и опять расстрелы.
Иллюстрирован «Мой лейтенант» рисунками Ганса Лиски — он старше Гранина на 12 лет, умер в 1984-м. Он служил в вермахте и был одним из самых знаменитых художников Второй мировой. Ему удалось отразить реальную драму войны независимо от того, с чьей стороны наблюдал художник за военными действиями. И когда Гранину предложили иллюстрировать книгу этими картинками, он согласился. И вот это согласие писателя созвучно последней сцене романа — когда постаревший Д. встречается с Густавом, когда-то офицером вермахта, тоже воевавшим под Ленинградом. Они вспоминают тот странный день 17 сентября, когда фронт почти был оголен, но фашисты не вошли в город. Они едут по Ленинграду — Густав очень хотел посмотреть красивейший город мира, куда он так и не вошел в качестве завоевателя. Немец восхищается красотой города.
— Сказочный город… — Густав помолчал и добавил: — хорошо, что он уцелел. Что мы не вошли сюда.
— Хорошо, что мы не сдались, — сказал я.Галина АРТЕМЕНКО, фото Натальи ЧАЙКИ
