Земля дыбом
Максим Диденко поставил спектакль по мотивам фильма Довженко
85 лет назад на экраны вышла «Земля» Александра Довженко — картина с трудной судьбой. Трактовка режиссером темы раскулачивания и коллективизации не была понята и принята властью, и фильм запретили вскоре после премьеры. До того, как зарубежные критики внесли «Землю» в дюжину лучших фильмов всех времен и народов (1958), Довженко не дожил пару лет. Картина и сегодня считается одним из шедевров кино.
Разверзаясь, недра спортзала становятся могилой. Герой Филиппа Дьячкова вгонит в землю всякого
Сценический мир разделился на два лагеря. Зрительный зал трансформирован: помост для игры, раскрашенный и состаренный так, что вызывает в памяти школьный спортзал советского времени или перестройки (художник Галя Солодовникова), рассекает пополам и зрительскую зону. Все пространство заряжено духом соревновательности, борьбы. Тренированные тела артистов напоминают о полотнах Самохвалова и Дейнеки, воспевающих культуру спорта.
Вернее будет сказать, что Диденко балансирует между вневременным характером сюжета и реалиями за окном. Борьба между синими и красными, которая поначалу держится вроде бы чисто спортивным интересом — персонажи то боксируют, то гоняют мяч, — принимает глобальные черты. Часть площадки разбирается, доски вздыбливаются (мир потерял равновесие в тотальном смысле), а под ними — черная земля. Доски становятся то столпами, на которых повисли тела мучеников, то крышкой гроба. И когда в трагически пластические зарисовки вторгаются титры «немой фильмы» со словами-украинизмами («Василь» и «Петро», «батько» и «гей, хлопцы!»), происходит странный эффект. Слова ассоциативно приближают нас к недавним событиям — и одновременно отстраняют от них.
Эта «Земля» завораживает ритмом, истовой энергией, окатывающей зрительный зал, образами и просто физическими действиями, которые не обязательно должны сложиться в некую историю. Режиссер как бы не скрывает, что, да, это «физкультура», и не требует от артистов собственно актерской выразительности; не стремится развернуть спектакль к зрителю, сделать его читаемым.
Но когда Филипп Дьячков (актер «Этюд-театра») исполняет гопнический рэп, обращаясь к каждому из зрительских лагерей, зал обдает такой нутряной, брутальной энергией, что очевидна актерская погруженность в материал. (Девушки, выстроившиеся в линию и вытанцовывающие на каблучках, выразительно оттеняют эту брутальность.) Кажется, что Дьячков сочинял много этюдов, искал характер своего героя, но потом режиссер оставил артисту только примитивные телодвижения и непонятный речитатив с обилием шипящих и свистящих, который напоминает мат. «Подводное течение» роли тем не менее ощущается, актеру удается выразить какую-то свою правду персонажа.
Здесь сценический конфликт, те правды и убеждения, что несут персонажи, не воплощаются в слове (и то, что происходит между актерами, сложно выразить словом). И все же сущностный конфликт, столкновение, сцепка ощущаются. Вот на сцене — бандитски расхристанный персонаж Дьячкова и персонаж Ивана Батарева (приглашенного из Театра им. Комиссаржевской), который по своей психофизике — социальный герой, обычный хороший парень. И понимаешь: здесь в конфликт вступают не словами и идеями, а скорее разницей фактур, разницей актерской природы.
Полуобнаженный Игорь Мосюк, блестя лысым черепом, статично замирает, достает бич и начинает рассекать им воздух (в это время титры «выговаривают» негодование за погибшего друга), и в этой фигуре видятся отсветы чего-то античного. Фурия, нет, сама Немезида — в мужском обличье… Пространство разрывается ритуальным плачем… На площадке сражаются, зачинают, уходят под землю, плачут. Появляются на свет уродливые, искаженные гримасой младенцы…
Можно долго описывать выразительные и сильные сцены. Дело в другом. Диденко потрясающе удается гармония между необузданностью актерского существования, стихийными выплесками — и эстетизированной формой. В прежних его спектаклях порой виделась нарочитая сочиненность, умышленность высказывания, формальная сторона иногда преобладала над режиссерской интонацией. Здесь же вся форма звучит, здесь слышатся отчаяние, негодование, боль и… даже смирение перед неизбежностью.
Фото предоставлено пресс-службой Александринского театра
