Жорж ГОЛОВИН: Я — француз с русской душой
Племянник знаменитого русского театрального художника Александра Головина, создатель театра Головиных в Авиньоне, приехал в Петербург, чтобы рассказать о своей книге «Россия моего отца»
Вашему корреспонденту месье Жорж показался похожим на окошко в ту Россию, где «Русские сезоны», Дягилев, Кшесинская и все остальное...
Месье Головин говорит на смеси французского с русским.
— Как к нему лучше обращаться?
Мне ответили:
— Жорж или месье Головин — как будет удобней.
Столь же верным будет «Георгий», подумал я. Георгий Иванович Головин. Его отец — брат прославленного художника и сценографа Александра Головина, работавшего над декорациями «Русских сезонов» Дягилева.
Он эмигрировал во Францию. Трое его детей, родившихся там, — Жорж, Серж и их сестра Соланж — стали знаменитыми танцовщиками и хореографами.
Теперь Жорж, последний из троих, создатель театра Головиных в Авиньоне, вернулся в Россию, чтобы рассказать о своей книге «Россия моего отца». Книга, к сожалению, пока не переведена на русский. Так что обо всех подробностях мы можем только догадываться.
Я ждал его в холле Музея театрального и музыкального искусства. Месье Головин опаздывал.
— Сейчас придем. Понимаете, мы на минутку зашли в Вагановское училище — и все, — извиняясь, объяснили мне по телефону.
Наконец показался в дверях и он сам вместе с супругой Катрин. Она — улыбчивая европейка, а он — очень пожилой уже, с крашеными черными волосами «под горшок», утонченный в безошибочно узнаваемой балетной манере.
Он улыбался мне, фотографу, всем остальным, музею немножко безумной улыбкой, с открытым ртом, как ребенок, попавший в волшебную страну. Наверное, такой для него и была Россия. Он сам был — как окошко в ту Россию своего отца, где «Русские сезоны», Кшесинская и все остальное. Даже если и сам этого не осознавал.
В Музее театрального и музыкального искусства месье Головину показали костюмы, созданные его знаменитым дядей.
Его тут же подхватили и повели по музею, показывать работы его великого дяди: вот портрет Мейерхольда, а вот декорация к лермонтовскому «Маскараду»...
— Знаете, почему музейщики так любят Головина? — поделилась Наталия Ильинична Вайнберг, заведующая научно-просветительским отделом музея. — Очень узнаваемые костюмы. Такого количества украшений, драпировок, кружев, бантиков — нет ни у кого.
Наконец мы остались одни. Ненадолго — в коридорах уже нарастал ропот собирающихся поклонников.
— На каком языке нам общаться?
— Я немножко говорю по-русски, — сообщил месье Головин. — Но не все понимаю. По-английски будет лучше.
Но вместо этого он тут же начинает говорить на смеси французского с русским, словно персонаж из «Войны и мира». Честно говоря — понятно не все.
— Это ваш первый приезд в Россию?
— Да. Я только три дня в Петербурге.
В Эрмитаже мы с Катрин пока не были, зашли в Русский музей.
— И вы здесь представляете книгу «Россия моего отца». А как вы вообще занялись ею?
— Знаете, мы были в Бретани, откуда родом моя мать. Сидели вместе с отцом и Катрин, и у нас был маленький диктофончик. Я стал расспрашивать отца: «Что ты тогда делал?» Слово за слово — и мы проговорили девяносто минут. Он и не успел мне рассказать все за один раз. В какой-то момент останавливается и говорит: «А у тебя нет супа?» А я его возвращаю к делу: «Что было дальше?»
Вся его история была рассказана им самим. От себя я ничего не добавлял — писал только о том, что происходило уже при мне, про сестру Соланж и младшего брата Сержа Головина. И много чего туда не попало: я, например, не включил туда историю своих отношений с Нуреевым...
— И что вы узнали? Кто был ваш отец, другие ваши предки?
— Он был гвардейским офицером в царской армии. Моя бабушка, ее девичья фамилия Нахимова, была первоклассной пианисткой в Петербургской консерватории. Потом, когда она вышла за моего деда. А он работал секретарем при церкви, описывал имущество покойных. Дотошным очень человеком был, говорят. У них был большой и красивый дом. Салон, где стояло пианино. Было много других комнат, где жили отец и две его сестры. Я хочу сказать, что мой отец впоследствии приезжал в Советский Союз. Он имел французское гражданство. Так что он приехал вместе с моей сестрой Соланж, когда ее официально пригласили сюда давать уроки — ведь она была прекрасным учителем.
В Петербург Жорж Головин привез книгу о своем отце — об утраченной России, о горечи изгнания, о тоске по родине.
— Ну конечно, он тосковал по своей России...
— Для него это было особенное чувство. Он понимал, что Бог подарил ему жизнь, а ведь столько людей погибло в то же время. Он покидал Россию на корабле через Черное море. На корабле не хватало угля, и пришлось сделать остановку в каком-то порту. Красные поднялись на корабль и стали расстреливать всех: детей, женщин... Он пошел туда, где хранился уголь, и вымазался им. Притворился каким-то несчастным бедняком. Ему сказали: «У тебя хорошие сапоги. Отдавай, и тогда можешь идти себе». В общем, много было приключений. Потом, во Франции, он служил водителем богатого господина и встретил мою маму. Родились мы.
В Канне жила мадам Юлия Седова, бывшая балерина Мариинского театра. Она была очень хорошим педагогом и балериной — правда, она еще была очень высокой. Ее карьера столкнулась с определенными ограничениями — ей было не найти подходящего партнера.Так вот, она давала уроки. Пианист был болен, так что она попросила мою маму поиграть и заодно привести Сергея и Соланж. У них даже не было балетных пуантов. Он станцевал, и она воскликнула: «Новый Нижинский! С вас я не буду брать денег, потому что вы станете знаменитым!» Она была совершенно права. И он начал в Монте-Карло, потом перебрался в Парижскую оперу. Сестра Соланж была хорошей танцовщицей, но еще лучшим учителем. Она вернулась в Россию.
— Балет для вас — это что-то специфически русское, напоминающее о родине отца? Или все-таки это международное искусство?
— Сам балет ведь родом из Франции, потом его развивали в старой России. Здесь до сих пор растят танцоров экстра-класса. Но балету научились заново и во Франции, и в Америке. Он стал интернациональным. Мой отец был русским, а я — француз с русской душой. Это особое качество, которое мне было присуще, пожалуй, больше, чем моему брату. Он учился у русских учителей, но был меньше связан со своими корнями. А меня — не знаю, что именно, но что-то продолжает связывать с Россией.
