Джон Леннон — мой Пушкин
Здравствуйте, меня зовут Федор, и я битломан. Еще в детстве все было решено. После пластинок «Hard Day’s Night» и «A Taste Of Honey». Я сидел, играл в солдатики, слушал вполуха. Так и пропитался.
Здравствуйте, меня зовут Федор, и я битломан.
Еще в детстве все было решено. После пластинок «Hard Day’s Night» (советского издания) и «A Taste Of Honey» (настоящей, привезенной кем-то из Англии). Я сидел, играл в солдатики, слушал вполуха. Так и пропитался.
Женщины, воспитывавшие меня, приучили особенно любить Пола Маккартни. Пол был обаятельный, с блестящими глазками и вечной улыбочкой. Я не сопротивлялся: Маккартни был понимающий парень. Когда надо — веселый, когда надо — задушевный. Это была школа, клубились неотчетливые чувства. Маккартни был моим поверенным на Длинной Извилистой Дороге (The Long and Winding Road). Задумчивый Харрисон и добродушный Ринго покачивались где-то в дымке на втором плане.
А мы сбегали с уроков из школы и представляли себя битлами в той знаменитой сцене из фильма, где они, молодые и счастливые, удирают по улицам от толпы фанатов. Решали, кто кем будет. Я брал на себя Маккартни.
Леннон, другой титан, мне тоже жутко нравился — но вот ассоциировать себя с ним не получалось. И в кино, и в песнях он был задира и язва со скрипучим голосом. Смотрел своим птичьим блестящим взглядом поверх длинного носа, подслеповато задирая голову. А надев свои круглые очки — пялился как-то «в упор не видя», как хулиган, который собирается стрельнуть у тебя полтинник. Хулиганов я в школе не любил. Леннон безотчетно настораживал.
И закидоны у него были самые сильные. И ненавистную Йоку Ону притащил в студию. Тут битлы и развалились.
Не знаю, что потом поменялось. Может, подействовал концерт Маккартни на Дворцовой. Постаревший Пол все так же улыбался и блестел глазами. Даже щеки его остались свежими и округлыми. Но то, что он пел из своего позднего, — мне было почему-то безразлично. А все битловские песни звучали чуточку устало. Как будто Мака, не переставая, каждый день все сорок лет пел все те самые ранние рок-н-ролльные песни, где было много «ты», «я», «любовь» и которые Леннон впоследствии называл, мягко говоря, фигней.
Те десять лет, что Леннону оставались, он продолжал сходить с ума. Из гладко причесанного рок-н-ролльного мальчика он все дальше скатывался в пучину образа какого-то обросшего хиппаря, кумира, правдоруба. Вроде Льва Толстого.
А закончил в стиле Пушкина: по законам той же трагедии — в древнегреческом или, может, в христианском смысле. Такую историю своей жизни не у всякого получается сочинить и выпустить в свет. Есть почему-то такие люди — их как будто маркером подчеркнули для всех остальных. Послушайте, мол, чего парень споет. И парень поет — своим скрипучим, надрывающимся голосом. Он за двадцать лет, пожалуй, много какой несуразицы накричал. Зато кричал всегда честно. И сумел пропитать каждого, кто его слушал, — насквозь.
