Дмитрий Быков: Пастернак промывает глаза и обновляет слух

Сегодня исполняется 120 лет со дня рождения русского поэта Бориса Пастернака. О значении Пастернака для русской литературы и о том, нужна ли поэзия современному человеку, корреспондент «Вечёрки» Елена Елагина расспросила ...

Сегодня исполняется 120 лет со дня рождения русского поэта Бориса Пастернака.

О значении Пастернака для русской литературы и о том, нужна ли поэзия современному человеку, корреспондент «Вечёрки» Елена Елагина расспросила московского писателя Дмитрия Быкова, автора едва ли не самого подробного исследования о поэте, изданного в знаменитой серии «ЖЗЛ».

От таких предложений не отказываются

— Дмитрий, из канонической квадриги русских поэтов — классиков ХХ века (Ахматова — Мандельштам — Цветаева — Пастернак) вы выбрали в герои книги серии «ЖЗЛ» Пастернака. Это авторский выбор или просто так звезды сошлись?

— Это предложение издательства. От таких предложений не отказываются. Но Пастернака я любил давно, и, пожалуй, из всей квадриги (которую все-таки нельзя не дополнить до пятерки — Маяковский колоссально значим и для века, и для перечисленных вами четырех авторов) Борис Леонидович мне нравится больше всех. И литературно, и по-человечески.

— Ваша книга чрезвычайно популярна. Между тем пастернаковеды-«приватизаторы» обвиняют ее в компилятивности. А с какими материалами вы работали? Открылось ли что-то новое в личности Пастернака и в его поэтическом даре во время этой работы?

— Не припомню, чтобы в компилятивности ее обвиняли именно пастернаковеды. Они как раз отнеслись к книге вполне благожелательно, предложив ряд ценных уточнений. Единственный донесшийся до меня упрек в компилятивности, ничем, к сожалению, не подкрепленный, исходил от петербург-ского автора, чья тяжелая и многолетняя душевная болезнь вызывает у большинства москвичей непритворное соболезнование.

Что до списка материалов, с которыми я работал, — он приведен в конце книги и занимает две страницы довольно мелкого шрифта. В числе основных нельзя не назвать превосходную биографию Пастернака работы его сына Евгения Борисовича, книгу Лазаря Флейшмана «Борис Пастернак в двадцатые годы» и ее продолжение о тридцатых, монографическую статью Андрея Синявского, которого Жолковский так точно назвал «посаженым отцом советского пастернаковедения».

Правоты бойтесь и святости

— В биографии Пастернака есть несколько широко известных этически сомнительных моментов: не защитил Мандельштама в разговоре со Сталиным, не помог Цветаевой во время ее последней катастрофы, жил на две семьи и т. д.

Гению все простительно?

— Для кого они этически сомнительны? Посмотрел бы я на этих сомневающихся в аналогичных обстоятельствах. В одной хорошей книжке сказано: «Больше всего на свете бойтесь правых и правоты. Правоты бойтесь и святости. Морали бойтесь, подлой их морали, для того только им нужной, чтобы холить себя. Мораль они придумали, чтоб себя любить, а ближнего унизить. Дураку такое скажешь — и будешь смрадный грешник, но вы поймете». Более нравственного человека, чем Пастернак, более здорового, твердого и сострадательного я в русской литературе не знаю. Только Пушкин, может быть. Любители считать пастернаковские грехи готовы и Цветаеву обвинить в кражах и чуть ли не в доведении младшей дочери до голодной смерти, и Ахматовой шьют то, в чем она сама призналась, сказав с изумительным бесстрашием: «Я — дурная мать». Пастернак в разговоре со Сталиным сделал максимум возможного, а свидетельств его помощи Цветаевой с годами обнаруживается все больше. Что до жизни на две семьи — в 1931 году у него был опыт разрыва, и кому от этой длившейся целый год катастрофы стало лучше — не знаю. В общем, если уж предъявлять претензии к Пастернаку — надо впасть в такой моральный ригоризм, которого, кажется, не выдержит в современной русской литературе никто.

— А что, по вашему мнению, Пастернак значит сегодня для читающей публики?

— Для читающей — ровно то же, что и всегда: напоминает о чуде и обещает его. Дело даже не в том, что он промывает глаза и обновляет слух, и, уж конечно, не в формальном совершенстве, к которому он, кстати, по молодости не слишком стремился, а в экзальтации, напоре, стремительности. До нынешнего читателя надо докричаться — и Пастернаку с его темпераментом это удается как никому. И конечно, тончайшие эмоции — вроде умиления, сострадания, восторга. И вечное подспудное ощущение катастрофы как нормы, как истинного состояния вещей. И радикальное, экстремальное понимание христианства, его «сигнальной остроты», которое разделяют по-настоящему очень немногие люди — Синявский, например, или Андрей Кураев.

«Доктор Живаго» остается романом без традиции

— Можно ли сейчас быть последователем Пастернака, не впадая в эпигонство?

— Думаю, да. Но самих этих последователей — у кого этика Пастернака, его радость, его благодарность ощущались бы хоть в самом разбавленном виде — я что-то сейчас не вижу: гораздо проще, скажем, подражать Бродскому. Для самооценки по крайней мере гораздо более лестно. А Пастернак не подсовывает читателю — и писателю — лестных самоидентификаций, он разбирается с более сложными вещами. Трудно сказать, у кого сегодня чувствуется пастернаковская школа, кроме Вознесенского, прямого ученика. Думаю, кстати, что тот же Бродский не зря видел преемственную связь между Пастернаком и Кублановским. Очень интересен диалог Кушнера с Пастернаком — тут и прямые цитаты («Никто не помнит ничего»), и полемика («Без поэм и вступления в ЛЕФ!»), и счастье, благодарность, отказ от снобизма («Трагическое миросозерцанье тем плохо, что оно высокомерно»). Что до прозы — тут я даже не знаю: пастернаковские интонации, пастернаковское отношение к ритму вдруг промелькнут у таких разных авторов, как Горенштейн и Мамлеев. Но в целом «Доктор Живаго» остается романом без традиции — одинокой вехой на одном из самых интересных путей в новой русской прозе.

Поэзия напоминает о бесконечном обаянии мира

— Новаторство Пастернака общеизвестно. А был ли он, на ваш взгляд, «поэтическим революционером»? И что должен совершить поэт, чтобы им стать?

— Он вряд ли хотел бы называться революционером. Он как раз пример идеального для поэта поступательного развития. Революционна была только свежесть взгляда и сила голоса, а сам Пастернак как раз хотел, чтобы «уклад вещей остался цел».

— Похоже, российская поэзия прочно вошла в режим самообслуживания. Много по-настоящему хороших поэтов, читающих друг друга. Но нужны ли они читателю? Что на это скажет поэт Дмитрий Быков?

— Читателю поэт сегодня нужней, чем когда-либо, — прежде всего потому, что читателю нечем и незачем жить, и надо напомнить о фундаментальных вещах и одновременно о бесконечном обаянии мира, о светоносности и чудесах жизни. Не надо слушать дураков, объявляющих все непрагматическое отжившим. Только непрагматизм и свежесть, сила, точность — все, как у Пастернака: «точность тайн». С такими установками мы без читателя не останемся.