Ему не надо было возвращаться в этот город. Он никогда не покидал его…
Предлагаем вам, дорогие читатели, совершить прогулку по морозному и заснеженному Петербургу — по адресам, связанным с жизнью и поэзией Иосифа Бродского. Город помнит своих обитателей.
Продолжая фирменную рубрику нашей газеты, предлагаем вам, дорогие читатели, совершить прогулку по морозному и заснеженному Петербургу — по адресам, связанным с жизнью и поэзией Иосифа Бродского.
Город помнит своих обитателей. Любой живущий оставляет на его плоскости россыпь отметин, «своих мест». Глупо было бы пытаться, соединив их, составить карту судьбы человека, разглядеть в этой геометрической фигуре все изломы его жизни. Это пахло бы дешевым мистицизмом.
Все же я не мог удержаться, отмечая на карте Петербурга адреса Иосифа Бродского, от чувства, будто эти точки с координатами — что-то вроде нотных знаков или бороздок на старой, разбитой на осколки-острова пластинке, крутившейся вокруг петропавловской иглы. И если его жизнь была музыка — то, конечно, джаз. Бродский мелькнул и на нью-йоркских осколках, а остановился навеки — на далеко отлетевшем от Венеции Сан-Микеле. Это, конечно, была непрерывно сыгранная мелодия, импровизация. Но началась-то она — здесь.
В поисках утраченного
«В восемь часов утра переполненные трамваи, троллейбусы, автобусы скрежещут на бесчисленных мостах, развозя свисающие гроздья людей по заводам и учреждениям. На смену «уплотнению» пришли окраинные новостройки в том всему миру известном стиле, который в народе именуют «баракко». Большой заслугой нынешних отцов города можно считать то, что они оставляют центральную часть города фактически нетронутой. Здесь нет небоскребов, переплетения автострад».
Так Бродский, уже давно покинувший родину, пишет в своем «Путеводителе по переименованному городу». Ну разве это актуально? И отцы города уже не раз сменились, и гроздья людей набиваются уже в новенькие бесшумные автобусы, и новостройки сменили стиль (на другой, не менее уродливый), да и автострады с небоскребами робко начали скрестись в нашу питерскую жизнь. Кажется, что Бродский так и не сел на поезд этой новой прекрасной эпохи, отгородился от вновь переименовавшегося Ленинграда, да и правильно сделал.
Однако если верить Якову Гордину — «неверно говорить, что ему не суждено было вернуться в свой город. Он никогда не покидал его».
Черт знает, насколько удачной была идея поверить Якову Аркадьевичу и пуститься искать Бродского вдоль по Питеру, тем более — в очередной приступ модных этой зимой морозов. Тем более что дело надо было сделать быстро.
— Стемнеет уже к двум, — сообщил фотограф.
10.30. Джаз предместий приветствует нас
Небольшое, но отчетливое усилие над собой поутру, еще затемно, — и вот мы уже вылетаем на станции метро «Нарвская». Рядом здание, которое под покрывающей его морозной пленкой походит на буро-песочную флорентийскую ратушу или что-то наподобие. Это Дворец культуры имени Горького. Бродский был почетным гражданином Флоренции, а у нас он был почетным Дантом, изгнанным из собственного города. Так что все объяснимо.
В 1960 году в ДК Горького устроили «турнир поэтов». Выступали Александр Кушнер, Глеб Горбовский, Виктор Соснора, Яков Гордин, Николай Рубцов и другие. Для Бродского турнир закончился осуждением — за стихотворение «Еврейское кладбище». Скандал был одновременно началом его преследований и рождением его славы. Выйдя на ступени ДК, он мог видеть Нарвские ворота посреди площади Стачек и шестерку коней, несущих Славу и ангела с венком, который, конечно, венчал именно его. Вряд ли Бродский думал об этом.
Мороз только усиливался. Пробежав мимо ворот, мы свернули по заваленному сугробами Нарвскому проспекту, узкому, как коридор. Он странен: весь этот индустриальный мир, трех-четырехэтажные дома теперь выглядят — романтично. Здесь как будто живет старина старше самого города. Откуда ощущение — непонятно. Бродский чувствовал волнение в этих декорациях: «Я — сын предместья».
Вот полукруглый, загибающийся вместе с проспектом дом № 6. Теперь это 615-я школа, а раньше была — 289-я, и в ней Бродский отучился последний, 8-й класс в своем недолгом официальном образовании.
Обрубленные тополя со снежными тюбетейками. Сбоку от школы прилеплена какая-то непонятная скульптура, похожая на перекрученный обломок гранита. Прыгаем к ней по сугробам — это статуя читающего. Острый профиль, тяжелые руки, неудобная какая-то поза — скорчившись перед книгой... Конечно, это посторонний памятник. Но сознание немедленно делает его похожим.
В школе о Бродском точно рассказать не могут — это ведь теперь заведение только для начальных классов. Выгнутые по форме здания коридоры слегка сводят с ума. Каково, интересно, ему тут было? Во всяком случае школу после этого он бросил.
Что до черной доски,
от которой мороз по коже,
так и осталась черной. И сзади тоже.
Еще северней, на углу Обводного и проспекта Газа (ныне — Старо-Петергофского), была комната отца, Александра Ивановича. Дом был разбомблен в годы блокады, так что единственным возможным памятником остался сквер, разбитый будто бы на месте какой-то проплешины в домах.
12.00. От окраины к центру
Маршрутка прокинула нас мимо Пряжки (там психиатрическая больница, куда Бродского привезли на экспертизу после обвинения в тунеядстве) — и к Никольской площади. Выходим на улицу Глинки, 15. Здесь нас ждет другое безумие: с обеих стен углового дома кривятся в лицо «маски ужаса и радости». Фотограф, не моргнув глазом, делает снимок. Эта застывшая буря эмоций отмечает жилище Марины Басмановой, тогдашнего помешательства Бродского и, похоже, вечной его возлюбленной. Во всяком случае — теперь, в вечности, он связывается именно с ней.
Парадное в доме на улице Глинки, 15. Помнит шаги Иосифа Бродского и его любимой — Марины Басмановой.
Она и сейчас живет здесь. Парадное известно, хотя я никогда здесь раньше не был. Даже и дверь не заперта, что удивительно. Внутри похоже на тоннель с округлым потолком — его покрывают изящные розетки. Все как будто бы специально, нарочно указывает на особенность этой зоны. Даже пункт милиции, расположившийся прямо в парадном, -— как охрана, почетный караул.
Лестница, 3-й этаж. Я долго собираюсь с духом, стоя в тени, чтоб позвонить в нужную дверь. Я не был готов к тому, что мы попадем сюда. Тут уж не до моих спекуляций — сейчас свою дверь откроет живой человек, и что я ей скажу? Что тут спросишь? Все будет глуповато как-то...
Я звоню. Звонок за дверями еле слышен — он как-то сипло посвистывает. Жду, нарочно дыша ровно и глубоко.
Ничего.
Звоню еще. Еще. Но лязга замков не слышно — только стук от переступающих моих по каменному полу башмаков.
Мы ушли оттуда, от пустой, видимо, квартиры. Во мне было чувство. Кажется, это был мой сувенир на память, моя крошечная копия, слепок с чувства Бродского. Разочарование и потеря.
12.30. Между выцветших линий
За окном потянулись линии Васильевского острова, по мере приближения к Гавани делающиеся все более погруженными в себя и пустынными. «На Васильевский остров я приду умирать» — это же не значит, что куда угодно на Васильевский, на Стрелку приду — и лягу на землю. Речь о конкретном адресе. Среднегаванский проспект, дом 1, — тут в 60-е годы жила Елена Валихан. Ей в альбом, сидя в гостях, он и написал эти стихи.
Твой фасад темно-синий
я впотьмах не найду,
между выцветших линий
на асфальт упаду.
Стихи в альбом девушке! Конечно, это игра, куртуазия, радикальный такой комплимент. Но выяснять обстоятельства — хлопотно, а запомнить строчки — дешево и сердито. С тех пор — все, сплошной Васильевский остров, памятники Бродскому на Васильевском... И отсюда вывод: раз не явился умирать сюда, скончался в Нью-Йорке, а похоронен в Венеции — значит, какая-то неполадка произошла, гений не сработал, ошибся. Ужас просто.
Другое дело — то, что и альбомные стихи, шутка эта, у Бродского делается больше мира и расстояний между Венецией, Нью-Йорком и Петербургом. Что-то похожее происходит и с «Рождественским романсом»: экономно предположить, что «ночной кораблик негасимый из Александровского сада» — это, конечно, Адмиралтейский символ. То, что дальше появляются Ордынка и другие московские реалии, — не укладывается. Но дело снова в том, что Москва не так далека от Питера, когда о ней говорит Бродский, и петербургский кораблик вполне может оказаться московским фонарем под кремлевской стеной, «среди кирпичного надсада».
А что до темно-синего фасада — его мы не нашли, даже засветло. Даже ошиблись поначалу, метнувшись к другому, более... цветастому, что ли. А этот дом — сер, как гранитный прямоугольный кусок, вырванный целиком из скалы. И больше ничего мы сказать о нем не можем.
13.15. Мимо ристалищ, капищ
От метро «Чернышевская» нас вел прямой, последовательный маршрут, и не было почти нужды вилять куда-нибудь в сторону. Вот улица Восстания, д. 38, угол с Рылеева. Здесь, правда, теперь все перестроено. Но Дзержинский районный суд так и остался; а в зале № 9 18 февраля 1964 года здесь происходило и слушание дела тунеядца Бродского Иосифа Александровича. С тем самым знаменитым абсурдистским диалогом между Бродским и судьей Савельевой (Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам? Бродский: Никто. (Без вызова.) А кто причислил меня к роду человеческому? Судья: А вы учились этому?.. — и т. д.).
Я подергал ручку двери, но внутрь суда не попасть без веских на то поводов. Мы решили их не искать. Хватит и того, что именно в нашей (тогда — «Вечерний Ленинград». — Прим. ред.) газете был опубликован тот фельетон «Окололитературный трутень».
Рылеева, 2, — другой конец улицы, смежный с Преображенской площадью. Тут он жил с матерью в раннем детстве. Отсюда, прямо перед окном комнаты, виден был Спасо-Преображенский собор, его решетки: орлы и пушки. Потом, чтоб найти взглядом собор, нужно было взглянуть направо: это уже когда Бродские переехали в знаменитый дом Мурузи (Литейный, 24, в свои «Полторы комнаты»). Тут родители остались жить, когда он уехал, — навсегда остались. А Иосифу мавританский стиль дома, все эти бороздки и арочки, прикрытые снегом (как сейчас, когда мы пришли к нему), — сулили ли странную судьбу? Профиль его, насеченный на памятной доске, выражает нечто похожее.
Дом Мурузи (Литейный, 24) — самый знаменитый адрес Бродского, навсегда с ним связанный памятью людской. И мемориальной доской.
Что осталось? Если идти еще дальше, то стоит глянуть на Моховую, где другая его школа, более ранняя — омолодилась и стала детским садом номер 88. А на Фонтанке, 22, в зале Клуба 15-го ремонтно-строительного управления, был второй, показательный процесс. Здесь был найден достаточно вместительный зал. Сейчас там — полная средняя школа № 190, художественный лицей. Я думал зайти туда и спросить, что они думают о процессе над Бродским, но почему-то не стал.
Пробило два, и сдвинулись сумерки — действительно, как по заказу. Все закончилось на «клубе строителей». Суд приговорил Бродского, напомним, к пяти годам принудительных работ на Севере. Этот рывок выхватил его с петербургской орбиты и пустил по миру. Весь, целиком — он больше никогда не вернулся. Но Яков Гордин, конечно, прав: и города своего он не покидал. Опять парадокс? О, это легко объяснить. Он сам это сделал, предупредив еще заранее, в 62-м году:
Слава Богу, чужой.
Никого я здесь не обвиняю.
Ничего не узнать.
Я иду, тороплюсь, обгоняю.
Как легко мне теперь,
оттого, что ни с кем не расстался.
Слава Богу, что я на земле
без отчизны остался.
Фото Натальи ЧАЙКИ
