Говорит и показывает Толстой

Занятно и как-то печально, что только немцы с англичанами смогли снять фильм про Толстого

Наши режиссеры не почтили писателя такой честью. Ну, впрочем, понятно, что для мира Толстой не менее важен, чем для самой России. Так стало еще при жизни Льва Николаевича; так дела обстоят и теперь.
Вообще-то фильм называется «The Last Station», буквально — последняя станция. Наши переводчики, как обычно, постарались. Last Station — можно перевести еще и как «Последнее стояние» — церковный термин. Во время крестного хода последнее стояние символизирует Голгофу. Кино как раз и рассказывает о личной толстовской голгофе последнего года его жизни. Толстого (Кристофер Пламмер) — воспринимаемого, как живого пророка (как прямо в лицо его называют сподвижники) и почти мессию, почти Христа — разрывают на несколько частей. Или он сам разрывается между преданностью жене Софье (Хелен Миррен) и человечеству. За человечество тут ратует лидер фанатично-упертых толстовцев издателя Черткова (Пол Джиаматти). 
Чертков намекает: права на литературное наследие в завещании неплохо было бы переписать на него; графиня Толстая закономерно негодует, закатывает истерики и обзывает Черткова пучеглазой лягушкой, а то и похуже. Все это смотрится довольно смешно; такой слегка чеховский водевиль. Толстой тоже не величествен, а прост, добр, мягок и полон юмора более чем пафоса. Про сцену любви престарелых супругов, где Толстой кричит петушком, а Толстая кудахчет курочкой, не упомянул только ленивый.
Как ни странно, во всей этой комичной сентиментальности подлинного гуманизма и понимания куда больше, чем в ином клюквенно-блинном, сметанном житии, которое могли бы снять у нас. Ну и пусть весь фильм напролет на заднем фоне ноют жутко надоедливые скрипки. Зато Лев Николаевич, не моргнув глазом, рассказывает про миловидных «татарочек», которые попадались ему в молодости, и замечает, что вообще-то он сам — плохой толстовец. Именно этот человек, а не монолитный «классик», умирает на станции Астапово; именно расставание с ним, а не с чертковским пророком, оплакивает весь мир. Но Толстой — показывает нам традиционно улетающая ввысь камера — сливается с миром, с небом, с человечеством; он тихо вливается в поток жизни. Кисть заканчивает движение по бумаге. Да мы, кажется, с этого и начинали.



Подготовил Федор ДУБШАН