Живет моя отрада в высоком терему…

(Начало в номерах за 11 января и 11 февраля 2011 года)

В самом конце XVII века, когда Россия вплотную приблизилась к бурным петровским переменам, по всей Европе заговорили о любопытном историческом документе — некоем подробном предсказании грядущих времен. Речь шла о знаменитом Ленинском пророчестве (Vaticinium Lehninense), где разбирались деяния давно минувших дней и давался набросок того, чему якобы предстояло произойти в обозримом будущем. Ясновидческие тексты обсуждались во дворцах и светских салонах, о них шептались и спорили у камельков грамотные обыватели. А в 1723 году «толкование» было наконец подарено широкой читательской публике — упаковки с долгожданными, пахнущими свежей краской брошюрами вынесли из ворот кенигсбергской типографии и развезли на подводах по книжным лавкам.

Там, за горизонтом…

Пророчество гласило: вещий монах Герман, живший и таинственно общавшийся с Небесами в далеком XIII столетии в немецком городке Ленине, начертал детальную картину национальной истории и путей-дорог тамошних княжеских родов. Государство, сообщал брат Герман, ожидают два ключевых события: крах бранденбургской аристократической фамилии Асканиев и расцвет — на время! — августейшего клана Гогенцоллернов.
Занимательное сочинение являлось, конечно, фальшивкой чистой воды, написанной, по всей видимости, сравнительно недавно, причем в Берлине, где проповедовал вполне реальный пастор Андреас Фромм. Сперва он был, как и положено подлинному немцу того периода, ярым, горячим протестантом, а позднее по какой-то смутной причине перебежал в лагерь католиков и пытался оправдать свою измену резкими наскоками на веру предков. Умер «провидец» в 1685 году на земле тихой Чехии: в лютеранской Пруссии предателю-канонику было уже небезопасно.
Рожденный герром Фроммом манускрипт — если его можно так назвать — наполнен ошибками и передержками, но — из песни слова не выкинешь! — все эти «неточности» связаны с прежними, канувшими в Лету эпохами. А посулы на перспективу оказались, как ни странно, куда ближе к истине, чем перевранные сведения о седой старине. Более того, Ленинское пророчество ненароком затронуло и Россию: 15-летняя девочка, привезенная по воле государыни Елизаветы Петровны на берега Невы — дабы стать супругой престолонаследника Петра Феодоровича и матерью наших следующих царей, — принадлежала сразу к двум монаршим ветвям. По женской линии — к Гольштейн-Готторпам, не впервые искавшим брачных уз с русским престолом. По мужской — к Ангальт-Цербстам, которые, в свой черед, тянулись корнями к древнему Асканийскому дому, известному в Европе с середины XI века. Именно его державных вождей считают основателями кайзеровского Берлина…
В запасе у истории много дивных сюрпризов, и вышло так, что перемешанная ангальтско-асканийская кровь приезжей немецкой нимфетки растеклась потом по жилам обширного Романского семейства. Та изящная — почти подросток! — девочка стала прапрапрабабкой последнего русского венценосца Николая II, потерявшего свою корону как раз в разгар войны с гогенцоллерновской Германией. Около 170 лет отделяет свадьбу незадачливого племянника императрицы Елизаветы с красивой гостьей из Померании от февральской смуты 1917-го, а 173 года — от расстрела царской семьи в подвале екатеринбургского Ипатьевского особняка летом 1918-го. Отрекшийся помазанник Божий был казнен по указу советских властей, которыми руководил Владимир Ленин — «однофамилец» того скромного городка, откуда разошлись по миру суровые строки Ленинского пророчества…

Она росла за дальними горами

Подыскивая взбалмошному мальчишке достойную брачную партнершу, Елизавета Петровна не кручинилась о заоблачных исторических высях и далях. Ее волновали гораздо более близкие и приземленные сюжеты. Следовало, во-первых, обеспечить трон надежным, дееспособным потомством. Предстояло, во-вторых, закрепить шапку Мономаха за прямыми наследниками Петра Великого, сделав необратимыми последствия «славной революции» 1741 года — ноябрьского гвардейского переворота, превратившего цесаревну Лизу в царицу Елизавету. Обе проблемы решались с помощью молодой, здоровой и неглупой женщины. Найти таковую полагалось, по обычаям и нравам той эпохи, за границей — где-нибудь на европейском северо-западе, тесно спаянном с Россией еще в петровскую пору. «Была бы, — доверительно напутствовала государыня своих закордонных агентов, — протестантской религии, и хотя она из знатного, но столь малого рода, дабы ни связи, ни свита принцессы не возбуждали особенного внимания или зависти здешнего народа».
После коротких раздумий Елизавета остановила свой взор на померанском городе Штеттине (нынешнем польском Щецине): там обитала семья захудалого Ангальт-Цербстского князя Христиана Августа, где подрастала симпатичная, игривая дочка — София-Фредерика-Августа (по домашнему прозвищу — Фике). Обстановка, в которой сызмальства воспитывалась София, как бы гарантировала ее сдержанный характер, покорность новым условиям и порядкам, готовность принять русские правила игры. Был и еще один важный момент, воздействовавший уже не на рассудок, а на душу чувствительной российской государыни.
Родительница Софии-Фредерики, Иоганна-Элиза, происходила из Гольштейн-Готторпской династии, о коей у нашей монархини сохранились самые трепетные и щемящие воспоминания. Да и как иначе, если Иоганна была кузиной Карла Августа — ненаглядного жениха Елизаветы, в любви к которому она клялась на коленях у постели умиравшей матери, Екатерины I? Когда Иоганна и София приехали в Москву, в загородный Головинской дворец, где находилась тогда императрица, и, затаив дыхание, вошли в ее личные покои, они внезапно поймали на себе пристальный, ошеломленный взгляд хозяйки. «О Боже мой! — по-французски прошептала повелительница и поднесла к лицу платок. — Боже мой!» — «Я чем-то расстроила ваше величество? — встревоженно, прижимая руки к груди, спросила герцогиня. — Извините меня…» — «Нет, вы ни в чем не виноваты, — вытирая слезы, всхлипнула Елизавета. — Просто… поразительно, до боли напомнили мне вашего покойного кузена, моего милого Августа. Господи, пролетело чуть не семнадцать лет с того страшного лета, а я все не могу забыть, не могу успокоиться». И неспешно разлила чай в сервизные фарфоровые чашки. Но все это случится потом, позднее...

Тебя в страны чужие звали

Поставив перед собой долгосрочную благую цель, Елизавета Петровна не откладывала ее осуществление ни на час. Она проявила такое же упорство и такую же энергию, как два года назад, когда направила своего дальнего родственника премьер-майора Корфа в Киль с приказом привезти молодого Карла Петера — «любой ценой и во что бы то ни стало». И теперь, когда приспело перековать забавного немецкого недоросля из мальчика в мужа, монархиня дала придворным четкие и строгие директивы. Громоздкая вельможная колесница, скрипя и подпрыгивая, двинулась по бюрократическим ухабам…
1 января 1744 года в Штеттинском замке, где за столом собрались все ангальт-цербстские домочадцы, произошло необычное событие. Дюжий лакей внес в гостиную пакет с корреспонденцией и вручил его господам. Сверток вскрыли. Одно послание — на французском языке — адресовывалось непосредственно герцогине Иоганне-Элизе. Эстафету из Петербурга подписал граф Оттон фон Брюммер — обер-гофмаршал великого князя Петра Феодоровича. Трудно было, правда, распознать в этом бравом вояке, когда-то стегавшем ребенка розгой и привязывавшем его к ножке обеденного стола (вместо трапезы!), заботливого устроителя деликатных матримониальных дел. Однако…
«По именному повелению Ее императорского величества, — чеканили «размеры» роскошной гербовой бумаги, — я должен, сударыня, передать вам, что августейшая императрица желает, дабы ваша светлость, в сопровождении принцессы, вашей старшей дочери, приехали, не теряя времени и по возможности скорее, в Россию — в тот город, где будет угодно пребывать высочайшему двору. Ваша светлость достаточно просвещены, чтобы не разгадать истинного смысла того нетерпения, с коим Ее императорское величество хочет увидеть вас, а равно и принцессу, вашу дочь, о которой молва сообщает столь много доброго и отрадного. Бывают случаи, мадам, когда глас народа звучит как глас Божий…» В письме предусматривались даже мелочи. Обеим женщинам надлежало выехать в Россию инкогнито, под вымышленным именем графинь Рейнбек и с немногочисленной прислугой. Все дорожные расходы принимал на себя купец Иоганн Лудольф. В Петербурге для дам были приготовлены жилые комнаты…
«Что это значит?» — оторопело произнес глава семейства, вглядываясь в белоснежные листы. — «Только одно, — с пылающими от счастья щеками воскликнула герцогиня. — Одно… русская царица. Царица в Петербурге!» — «Ну что ты болтаешь, Иоганна? — отмахнулся князь Христиан, бывший на 22 года старше своей жены. — Куда нам-то?» — «А я тебе говорю, мой старикашка: ца-ри-ца…» — «Мы не богаты, существуем на жалованье прусского короля…» — «Вот он-то, наверное, и есть закулисный сват. Я оказывала Фридриху дипломатические услуги». — «Да, ты часто путешествовала, встречалась с полезными людьми». — «Потом докладывала без свидетелей. Суверен не забыл…» — «И вознамерился посадить на Руси собственную государыню?» — «Почему нет? Недурной шаг…» — «Ей, Иоганна, придется менять веру, язык, имя…» — «В Зимнем дворце Софии-Фредерики не будет. Назовут по-другому». — «Как снег на голову. Не довело бы до греха!»
Так началась вторая жизнь веселой и беззаботной Фике, отправившейся в морозную Россию, чтобы наречься там Екатериной и принести на русский трон заколдованную кровь Ангальтов-Асканиев...

Яков Евглевский