Обаяние зла

Отчего зло так притягательно для человека? Почему студенты и школьники, отвечая на вопрос о любимом литературном герое, все чаще поминают булгаковского Воланда, насколько опасны книги и фильмы о насилии для неокрепших, мятущихся душ...

Отчего зло так притягательно для человека? Почему студенты и школьники, отвечая на вопрос о любимом литературном герое, все чаще поминают булгаковского Воланда, насколько опасны книги и фильмы о насилии для неокрепших, мятущихся душ... Об этом и о многом другом с писателем Александром МЕЛИХОВЫМ беседует журналист Елена ЕЛАГИНА.

Священные чудовища

Е. Е.: — Александр, выступая недавно на Лермонтовской конференции, вы говорили об обаянии Печорина, героя отнюдь не безупречного ни в мыслях, ни в поступках. Более того, московский критик Елена Иваницкая показала, что Печорин за ряд своих преступлений достоин суда. В чем же его притягательность, которой почти невозможно сопротивляться?

А. М.: — Секрет прост: тот, кто помогает нам в каком-то важном деле, нам симпатичен, кто мешает, неприятен. Когда кто-то нам мил или немил, надо спрашивать: в чем он нам соратник или соперник? Когда речь идет о социальных интересах, разгадка обычно бывает нетрудной, но в интересах психологических мы часто не смеем или не можем понять сами себя. А между тем у нас у всех есть общие враги, неизмеримо более страшные, чем все социальные конкуренты. Это враги экзистенциальные — болезни, старость, смерть, и каждый, кто ослабляет наше чувство бессилия перед этими чудовищами, ощущается соратником. В реальности, поглощенные социальными заботами, мы этого не ощущаем. Но в мире искусства, где материально нам не за что бороться, любой персонаж, демонстрирующий силу, несгибаемость, укрепляет в нас веру в человеческое могущество и тем ослабляет экзистенциальный ужас. Поэтому в искусстве мы предпочитаем видеть человека лучше безнравственным, но сильным, чем нравственным, но слабым. Хотя в реальности предпочли бы наоборот.

— То же самое и в современном кинематографе. Я знаю, вы практически не смотрите телевизор, но симпатии молодежи по-прежнему на стороне бандитов — героев «Бумера» и «Бригады». Уж там-то никакого противостояния экзистенциальным вызовам. Эти одноклеточные и слов-то таких не слыхивали.

— И все же в искусстве нам симпатичен всякий, кто не страшится нашего главного врага — смерти.

Добро должно быть с кулаками?

— Откуда вообще в нас предрасположенность к симпатии к так называемым отрицательным героям? Недавно среди школьников проводился опрос по «Мастеру и Маргарите», и оказалось, что из всех героев они выбрали Воланда, а вовсе не страдальца и искупителя Иешуа.

— Это не симпатия к злу, а симпатия к силе. Когда добро является с кулаками, а то и с револьвером, как в голливудских фильмах, все мальчишки в него влюбляются по уши. Я помню, как все сходили с ума от «Великолепной семерки», от «Трех мушкетеров»...

— Почему вообще добродетель в искусстве обычно скучна для массового сознания, а в художественной литературе она гораздо бледнее порока?

— Когда добродетель является несгибаемой, мы влюбляемся в нее гораздо сильнее, чем в порок. Какой разбойник сравнится с Прометеем, Хаджи-Муратом, с хемингуэевским стариком Сантьяго?..

— Почему лукавое зло обычно представляется многознающим и многомудрым, а бесхитростное добро глуповатым?

— Потому что оно и есть глуповатое. Собачья верность нас не может так восхитить, как верность человеческая. Мы дорожим свободно избранной добродетелью силы, а не добродетелью трусости или глупости, не способной на зло по духовной немощи. Я говорю опять же об искусстве, в реальности мы предпочитаем иметь дело с теми, кто не опасен, пусть и по слабосилию.

Лекарство хуже болезни

— Не кажется ли вам, что со временем обаяние и предпочтение зла в искусстве нарастает? Совершенно исчезла назидательность и вместе с ней жанр басни. Куда-то подевался роман воспитания. Зато насилие и прочая мерзость в виде различных извращений цветет буйным цветом. Что происходит с человечеством?

— Мне кажется, эпатажное смакование извращений в духе Дориана Грея присуще скорее интеллектуальному искусству. Сам маркиз де Сад был, безусловно, образованным человеком. И при этом практическим садистом. Но его современные певцы и продолжатели, включая Пазолини с его «120 днями Содома», скорее экспериментируют над нами, чем выражают собственную любовь к злу. В масскульте же герой всегда благороден, всегда мстит за любимую или за друга, спасает ребенка или поезд, а то и целый мир... И Стивен Сигал, и Брюс Уиллис, и все версии Джеймса Бонда. И в нашей массовой литературе благородные герои «мочат» извращенцев и прочих врагов народа. Часто извращенными способами. Фашизм вообще в огромной степени реакция на свинства либерализма. Лекарство, которое куда хуже болезни.

Каждый спасается в одиночку

— Насколько опасны такие перекосы в литературе и в искусстве? Есть ли прямая связь между количеством развращающего чтива, уровнем нравственности в обществе и ростом преступлений? Ведь это всего лишь «развлечение», как уверяют нас коммерсанты от искусства и литературы.

— Социологи десятилетиями пытаются найти достоверную связь между насилием в искусстве и насилием в реальности, но голоса за и против делятся примерно пополам: есть мнение даже, что насилие на экране позволяет разрядить агрессию без практического криминала. А вот что до того, что трагедия становится развлечением... Пособие для сценаристов Р. Уолтера предлагает учиться у классиков: история Эдипа — отцеубийство и кровосмешение, история Гамлета — братоубийство и убийство отчима... Так обезьяна учится у человека причесываться или пилить дрова, имитируя движения и не понимая цели. Классическая трагедия, эстетизируя страдания, давала людям возможность хоть как-то с ними примириться. Мир ужасен, говорила она, но мы-то до чего прекрасны! Но страдания без красоты могут развлекать только самых тупых, кто готов любоваться раздавленными жертвами аварии, не испытывая ужаса за хрупкость собственного благополучия. Хотя главная функция культуры не развлечение, а экзистенциальная защита. Победа рынка над культурой оставила россиян беззащитными, каждый спасается в одиночку как может.

— А какая, на ваш взгляд, литература — в наши дни — может размягчить ожесточенную душу и повернуть ее к добру? Или обществом уже пройдена точка невозврата?

— Растрогать, восхитить может только то, о чем мы в глубине души уже мечтали. Но мне трудно представить, что люди когда-то перестанут мечтать о том, чтобы любовь оказалась сильнее смерти, красота сильнее времени, чтобы слабый одолел сильного, чтобы мир полюбил нас, как родная мама, не пытаясь на нас что-то заработать, — и так далее, и так далее. Поэтому всевозможные версии Давида и Голиафа, Золушки, Гадкого утенка, Ромео и Джульетты будут возрождаться вечно хотя бы в самой примитивной форме. А вот способна ли будет выстоять высокая, аристократическая культура в демократическом, либеральном обществе — большой вопрос. До сих пор она жила благодаря государственной поддержке, но вот наше государство решило поставить великий социальный эксперимент — бросить культуру на произвол судьбы. Тут-то мы и увидим, что такое культура: оранжерейный цветок или природная самовоспроизводящаяся стихия. Первые результаты обнадеживают: учителя, библиотекари защищают культуру сами, подобно тому, как народ поднимается на партизанскую борьбу, когда власть капитулирует. Сегодняшняя интеллигенция, особенно провинциальная, спасает Россию, как во времена Минина и Пожарского. Пока именно эти партизаны не позволяют нам дойти до точки невозврата.