Отряд рукокрылых
Фестиваль «Балтийский дом» открылся «Идиотом» Эймунтаса Някрошюса, растянувшимся на шесть часов. Хронометраж не единственное, что делает спектакль выдающегося литовца уникальным.
Хронометраж не единственное, что делает спектакль выдающегося литовца уникальным. Сказать, что зал был полон, — ничего не сказать, люди брали здание театра штурмом и, не имея возможности сесть, стояли, как в карауле, все четыре действия.
Прошло три года после предыдущей премьеры Някрошюса. То был «Фауст», где Бог и Мефистофель по очереди крутили земную ось, а легендарный доктор в исполнении великого Владаса Багдонаса претерпевал адовы муки, сознавая тщету любого знания. Мир, утративший божественный смысл, выглядел абсолютно герметичным, не нуждающимся в толмачах, он гипнотизировал публику и отторгал одновременно, так что свою долю мучений от непостижимости искусства получил тогда и зритель. Однако, как выяснилось теперь, интерес к феномену веры у глубокомысленного литовца не пропал. Спектакль по роману Достоевского разыгрывают уже только молодые люди, половина из которых — те самые ученики Някрошюса, что были заняты в сценических поэмах по текстам Донелайтиса и в библейской «Песне песней». «Дети Някрошюса» отличаются крайним бесстрашием, с которым бросаются в бездну тех образов и смыслов, которые предлагает им учитель. В эпических спектаклях и «Фаусте» юные артисты выглядели детьми, в «Идиоте» это — подростки студенческого возраста, которые решают ключевые вопросы бытия. Причем любимый артист Някрошюса — похожий на молодого Багдонаса Сальвиюс Трепулис — играет Парфена Рогожина, лучшая молодая актриса Литвы и, несомненно, одна из самых ярких в Европе Эльжбиета Латенайте — Настасью Филипповну, а на роль князя Мышкина приглашен ученик другого литовского театрального гуру — Римаса Туминаса — Даумантас Цюнис, который выглядит как пылкий гимназист, только вместо ранца — пресловутый маленький узелок, уместивший все пожитки последнего отпрыска знатного рода. Кроме названных героев от многочисленных персонажей романа осталось два семейства — Иволгины и Епанчины. И все они обрели птичью пластику. Речь не о банальных взмахах рук, а о глубинном самоощущении, об очередной неисчерпаемой някрошюсовской метафоре, безотказно работающей на идею. Птицы, утратившие способность полета, беспомощно перемещающиеся по земле и лишь изредка и невысоко выпрыгивающие, — это образ центральный, радикальный, дискомфортный.
Ганечка Иволгин (Вайдас Вилюс) ковыляет по пустому пространству сцены как подранок, генеральша Епанчина (Маргарита Жемялите), чтобы заглушить неприятные для слуха речи Мышкина, принимается громко куковать. Нелепыми, неудобными верхними конечностями невозможно ни обнять ближнего, ни ухватить судьбу за хвост. Поэтому все прикосновения персонажей выглядят неуклюже — то ли объятия, то ли удары. Позже появятся и кресты — не нарочито, очень условно: то створки двери окажутся заклеены двумя пересекающимися полосами, а то Рогожин вдруг заговорит о Голгофе и взвалит на себя невидимую другим ношу. Потом Настасья Филипповна приложит к стулу досочку и будет тянуть на Голгофу своенравного несмышленыша Аглаю Епанчину (Диана Ганцевскайте), проговаривая текст своих жертвенных писем и тыча палец в ладошку: «На подпись, на подпись смотри» (мол, может ли такая ничтожная унизить такую благородную). Магия этой роковой женщины не в особенной красоте и уж тем более не в сексапильности, а в том, что она свободна, безудержна и непредсказуема, как сама жизнь. Это она сталкивает лбами Мышкина и Рогожина: они в спектакле Някрошюса — «близнецы-братья» и глядятся друг в друга, как в зеркало. Блаженный Мышкин видит свою истинную природу в яростном Рогожине, и наоборот.
Вывод, к которому приходит в итоге Някрошюс, пожалуй, ошарашивает. Это апология страдания, закодированного в православном миропонимании. Та самая Голгофа, к которой бессознательно стремится каждый верующий, — и есть единственный путь наверх, где можно расправить крылья. Финальный разговор Мышкина с Рогожиным, который только что зарезал Настасью Филипповну, правда, не слишком убеждает, но не по вине актеров. Он выглядит рабочим моментом. Финальному действию вообще явно не хватило метафорического ряда — ибо актер в театре Някрошюса воспринимается лишь в контексте заоблачного полета режиссерской мысли, за которым артистам, даже уровня Багдонаса, не угнаться. Ну как, например, справился бы Даумантас Цюнис со сценой, где Мышкина настигает падучая, кабы режиссер не дал ему в руки стакан воды и не заставил распрыскивать ее ртом, заполняя пространство сцены непроглядной петербургской моросью, медленно оседающей в лучах софитов?
