Реабилитация
Со сцены прозвучал монолог опричника сталинского призыва, достойный сострадания. Спектакль «Ночной дозор» — вторая часть трехчастного проекта «Мы живем, под собою не чуя страны», который задумал ученик Льва Додина режиссер Олег Дмитриев.
Спектакль «Ночной дозор» (по повести Михаила Кураева 1989 года, а не одноименного романа Сергея Лукьяненко, превратившегося в блокбастер) — вторая часть трехчастного проекта «Мы живем, под собою не чуя страны», который задумал ученик Льва Додина режиссер Олег Дмитриев. Судя по многочисленным публичным выступлениям, режиссера Дмитриева, который год назад зарегистрировал собственное предприятие — «Авторский театр», интересует не сама по себе ситуация потерянности человека в государстве Российском новейшего времени, а то, как многолетний тоталитаризм повлиял на генетический код нации.
Герой второго спектакля, следователь НКВД на пенсии, как и героиня первого — вдова репрессированного поэта Надежда Яковлевна Мандельштам, выходит к зрителю один на один. Жанр моноспектакля — возможность личностной оценки событий: в первом случае — жертвой, во втором — палачом. И оценки эти вроде бы предопределены. Но дело в том, что бичеванием своего персонажа Сергей Козырев занимается недолго. Отбросив кухонный нож, которым до того мирно чистил и резал овощи для борща в своей подсобке охранника, вохр Полуболотов вдруг увлекается воспоминаниями и минут за пятнадцать демонстрирует полный набор отработанных (видимо, еще в школе НКВД) приемов, превращающих законопослушного гражданина в тварь дрожащую: быстрый, отливающий сталью взгляд в упор, деланая улыбка, напоминающая оскал хищника, набор фактов и особых примет, которыми можно играть перед лицом подследственного, как играет силач бицепсами. И вроде бы к сегодняшней публике все эти факты, цифры, фамилии отношения не имеют, но приемы воздействия на психику — универсальны и пробирают до костей любого визави.
Но играть социальный тип, среднестатистического карателя артисту додинской школы Сергею Козыреву неинтересно. Писатель Кураев — тот да, сочинил монолог раба в погонах, трусливого, завистливого, агрессивного солдафона, состоящего из инструкций: как «доставлять» на «воронке» и пешком, как допрашивать, как не вестись на хитрости подследственных. Артист Козырев придумал себе жизнь и судьбу. В его рассказе появляется украинская песня, длинная, лирическая, и жена Антонина, которую он, молодой Полуболотов, завоевал именно этой песней: просипев ее со сцены сейчас, он уводит зрителя куда-то в бескрайнюю российскую степь, подальше от зарешеченных окон и металлических дверей. За плоской фигурой охранника встает едва ли не богатырь, дальний родственник того тургеневского Герасима, которого Сергей Козырев больше двадцати лет играл в МДТ. Только сбой некоей глобальной программы в ноосфере мог привести этакого красавца исполина в стан «убивцев». Хотя психологический, личный сбой сыгран ясно, достоверно. Это философ Николай Бердяев мог утверждать, что «никогда не испытывал радости слияния — ни сексуального, ни социального, ни какого-либо другого». Или физик-ядерщик Виктор Штрум, опальный герой спектакля Льва Додина «Жизнь и судьба». А человеку простому, условно говоря — из народа, ощущение одиночества невыносимо. «Слиться с эпохой», «стать штыком» для козыревского Полуболотова казалось высшим благом. Его рассказ — рассказ о вере, самой что ни на есть подлинной, то есть вопросов не задающей, несмотря на то что поддельные боги давно сгнили в могилах.
Каждый новый эпизод рассказа превращается в описание все более невыносимого для души и рассудка испытания. День и две ночи сидеть вместе с арестантом за огромной витриной, на виду у мирно гуляющих горожан, закапывать трупы без гробов на пустыре под оглушительные соловьиные трели, придумать самую безобидную форму ночного допроса: требовать от «отказников» рассказов, о чем им вздумается, вплоть до стихов и лекций по гинекологии, — но при этом самому месяцами не покидать застенков… Эмоционального накала, на котором работает артист, хватило бы, чтобы сыграть трагического персонажа в тысячном зале, а спектакль «Ночной дозор» рассчитан на полсотни зрителей — их, что называется, впечатывает в кресла. Каждый раз, доходя до черты, за которую рассудок героя следовать не может, актер точно захлебывается криком и корчит немыслимую гримасу, напоминая то ли химеру, то ли горгулью, какие охраняют готические соборы от духов зла. И влага, текущая в этот момент по щекам безумца, не имеет ничего общего с сентиментальными слезами, которыми, как свидетельствует история, частенько с наслаждением умывались самые жестокие из палачей.
«Кто там в раю — соловьи или кто?!!» — этот отчаянный вопль Полуболотова на каких-то немыслимых децибелах может быть обращен только к Создателю. Хотя формально весь рассказ героя предназначен внуку-аутисту, юноше с мозгами детсадовца, который все действие проводит за ширмой и появляется только в финале, таща за собой собственноручно вылепленную горгулью с высунутым языком. Наследник-идиот нужен режиссеру как метафора отсутствия будущего у рабов. Достаточно, признаться, формальная. А вот герой грандиозного артиста Сергея Козырева, в последней сцене кормящий убогого внука с ложечки и баюкающий его на руках, воспринимается не иначе как грешник, который, пройдя все свои адские круги, допущен наконец в чистилище.
