Театр жизни и смерти
Режиссер из Вильнюса Оскарас Коршуновас представил на «Балтийском доме» свою версию шекспировского «Гамлета». Десять лет назад этого режиссера называли молодым и начинающим, пять лет назад он удостоился премии Европейского театрального союза «Новая театральная реальность» ..
Десять лет назад этого режиссера называли молодым и начинающим, пять лет назад он удостоился премии Европейского театрального союза «Новая театральная реальность» и с тех пор получает заказы на постановки не только от Авиньонского и других престижных фестивалей Европы, но и от «Комеди Франсез».
В столице Литвы, которая весь 2009 год козыряет титулом «Культурная столица Европы», к Коршуновасу относятся с пиететом — особое финансирование на постановку спектакля он получил наравне с национальным достоянием режиссером Эймунтасом Някрошюсом. И доверие оправдал. Его «Гамлет», конечно, уступает великому «Гамлету» Някрошюса 2001 года по масштабу конфликта. Тот «Гамлет» в буквальном смысле леденил душу: небытие в нем символизировали куски льда, один из которых призрак отца Гамлета — Владас Багдонас — на реплике «Прощай, прощай и помни обо мне» вкладывал в руку Гамлету-сыну и крепко ее сжимал. Метафоры Коршуноваса имеют меньше отношения к метафизике, а больше — к сегодняшней предметной реальности, по убеждению режиссера, лживой и болезненной.
Когда зритель входит в зал, девять актеров уже сидят за гримировальными столиками, что выстроились вдоль авансцены. По мере того как зал и сцена погружаются во мрак, каждый из актеров все напряженнее вглядывается в отражение и со все нарастающей громкостью твердит ему (то есть себе самому) единственный вопрос: «Кто ты?» У Шекспира с этим вопросом обращаются караульные и сам принц к призраку умершего короля, цельность личности в эпоху Возрождения странно было бы подвергать сомнению. А вот в XXI веке — в самый раз.
Личная драма Гамлета начинается с осознания того, что мир не так прост, как казалось. Призрак здесь не бродит по галереям датской крепости, а лежит себе в морге (белый стол, как и все остальные детали обстановки, складывается, точно из конструктора, из тех же столиков с квадратными зеркалами). Когда же Гамлет склоняется над ним — хватает сына за горло, в лучших традициях голливудских триллеров. После этакой оказии жить прежней беззаботной студенческой жизнью, согласитесь, нечего и пытаться. Мир отныне становится не просто фальшивым театром, в котором светлый образ матери вдруг обернулся образчиком похотливой шлюхи, что устремилась в постель дяди, не износив башмаков, в которых хоронила мужа. Мир теперь представляется черной дырой, тотальной неизвестностью, а принцип существования в нем — бесконечной сменой грима и игрой ролей, которые позволяют о неизвестности забыть. Полоний достает самую обычную гладильную доску и наглаживает белое платьице Офелии, попутно читая ей нотации. Гертруда и Клавдий занимаются любовью, используя свои столики как ширмы, из-за которых торчат только головы. Розенкранц и Гильденстерн, подосланные следить за Гамлетом, носят женские платья (трансвестия в данном случае воспринимается как частный случай мимикрии, приспособленчества). Пространство между тем пренеприятным образом зуммерит, а любые перемещения в нем обозначаются гулким звуком, напоминающим стук захлопывающихся тюремных дверей («Дания — тюрьма»). Непроходимую черноту освещают только дневные лампы, которые включает каждый гримирующийся. Но всем, кроме Гамлета, этого источника предостаточно. Его и вправду хватает, чтобы играть роль, но мало — чтобы решить вопрос самоидентификации. Гамлету в спектакле Коршуноваса важно определить свое место не в мире людей, а в мироздании, и эта задача для рассудка сегодняшнего молодого человека непосильна.
Датский принц сходит с ума эпизод за эпизодом. Действие же превращается в бред его воображения, ускоряясь до спринтерского ритма. Бред оказывается пророческим. Когда Офелия только еще встречается с Гамлетом в галерее замка, Полоний уже расставляет вокруг дочери высокие белые вазы с цветами (точно позаимствованные из крематория), а королева вместо напутственных речей читает девушке надгробный монолог. Когда же дело дойдет до сцены реальных похорон, Офелия будет бродить меж всех героев точно дух и читать сразу весь отпущенный ей Шекспиром текст. Королева же усядется за столик и станет старательно румянить щеки черепу Йорика, стремясь заставить смерть играть роль жизни. Актеры для сцены «Мышеловки» Гамлету не понадобятся — зачем оплачивать труд приглашенных комедиантов, когда вокруг столько своих? Они и разыграют все, что нужно.
Так что для современников литовский режиссер не нашел ни одного утешительного слова. Даже убиенный король в итоге оказался всего лишь благородной сутью ничтожного Клавдия, изжившей себя: обоих персонажей играет один актер, и выглядят они как мистер Хайд и доктор Джекил. Призрак надевает черный фрак — и вот вам нынешний король Дании, состоящий из одних только недостатков. Оплакать многочисленные жертвы приходит в финале лишь большая белая мышь — персонаж детского утренника. Она возникает из мрака закулисья, когда в тексте упоминаются грызуны, но, вероятно, это еще и единственное ничем не омраченное воспоминание принца. Единственная маска во всем действии, которую можно назвать невинной.
Фото Дмитрия МАТВЕЕВА
