Я любая справа или слева от ворот прекрасного «Сайгона»...
Герой нашего сегодняшнего рассказа — «Сайгон». Что позволило этому самому обычному советскому кафе, существовавшему в 70-е годы на углу Невского и Владимирского, превратиться в легенду, пополнить число петербургских мифов?
Возвращаемся к рубрике, рассказывающей о прежнем Петербурге, или Ленинграде, о культовых местах и о людях, оставивших след в мифологии города.
Герой нашего сегодняшнего рассказа — «Сайгон». Что позволило этому самому обычному советскому кафе, существовавшему в 70-е годы на углу Невского и Владимирского, превратиться в легенду, пополнить число петербургских мифов? Это попытался понять корреспондент «Вечёрки» Федор Дубшан.
Сейчас угол Невского и Владимирского, где когда-то был знаменитый «Сайгон», даже не заподозришь в том, что это культовое место.
Женщина стояла у желтой стены дома. На канал Грибоедова с неба валился снег. Хлопья падали на пестрые вязаные изделия — кажется, это были шапочки. Сама женщина была еще более пестрой. Но в этой круговерти были свой порядок и стиль.
Заметив, что я замедлил шаги, она улыбнулась мне. Мы разговорились.
— Кларенс, — назвалась она.
Это было, конечно, тусовочное прозвище, но приросшее к человеку за годы употребления так, что ей не пришло в голову назваться иначе. А мне — уточнить настоящее прозвание.
Кларенс оказалась из породы людей, у которых вся жизнь состоит из бесконечной череды историй — одна пестрее другой, как ее шапочки на продажу. Наверное, главное в этой жизни — возможность бесконечно рассказывать другим — любым знакомым или встречным, — что с тобой было. А вот как-то раз… Таким персонажам можно не верить, если они тебе сообщают что-то уж вовсе невообразимое. Но нельзя отрицать какую-то мифологическую силу, с которой эти рассказы тебя ухватывают и утаскивают в свою действительность.
— А в «Сайгоне» вы бывали? — робко задал я сакраментальный для себя вопрос. И конечно, Кларенс рассказала мне про «Сайгон». Она была как будто его воплощением, эдак невзначай появившимся на моем пути. Или, верней, сама эта неожиданная встреча была воплощением духа «Сайгона».
«Что вы тут курите, безобразие, какой-то Сайгон устроили»
Дом на углу Невского и Владимирского проспектов был построен еще в конце XVIII века. За следующее столетие он сменил несколько владельцев и обзавелся 4-м этажом, а после превратился в гостиницу «Москва». Потом гостиницу закрыли, а ресторан, бывший при ней, занял всю ее бывшую площадь и оставил за собой название «Москва». «Кафе-автомат» при ресторане, появившееся на месте «Главтабака», открылось 1 сентября 1964 года.
Но это еще был не «Сайгон». Имя, с которым кафе было суждено войти в историю петербургского андерграунда, — появилось, конечно, благодаря агрессии американской военщины во Вьетнаме. Но вот как именно случилось наречение — точной уверенности нет. Кажется (эта версия более популярна, и в том числе — приводится Виктором Топоровым), что было так: курение в кафе то разрешалось, то запрещалось. Во время очередного запрета на табак две девушки в кафе достали сигареты. К ним подошел милиционер и начал: «Что вы тут курите, безобразие, какой-то Сайгон устроили».
Что касается внутреннего содержания — знатоки сходятся на том, что «Сайгон» стал детищем новой культуры общения. В 60-х в Ленинграде появляются венгерские кофеварочные машины — завораживающие, волшебные машины. Теперь можно встречаться не только в рюмочных и не только на квартирах — кафетерии, и среди них заведение под «Москвой», стали зоной употребления «плантейшна». Посидеть, выпить — не портвейн, не в парадном, не из горла, а чашечку кофе — в этом было, конечно, какое-то особое хемингуэевское вальяжное удовольствие, совсем как в свободной богемной Франции 20-х…
Людмила Прокофьевна, Стелла и Алла Телевизор
В «Сайгоне» было 7 или 8 автоматов «Эспрессо» — к ним вечно стояли очереди за чашечкой крепчайшего пережаренного кофе. Варианты были — «маленький простой», «маленький двойной» или «большой двойной». Можно было, уточняя, сколько кипятку наливать в чашку, изобретать и свои вариации. «Тройной», например, был совершенно убойной вещью.
Кофеварщиц тоже различали, знали по именам и брали кофе только у своей. Уважали Людмилу Прокофьевну, другим нравились Алла Телевизор, Стелла или Дюймовочка.
Поначалу были пластмассовые столы и стулья, можно было сидеть, но вскоре их убрали и заменили на высокие столики. Теперь присесть получалось разве что на подоконник. Это никого не смутило: все торчали за высокими столами и хлебали свой кофе.
Я направляюсь в кафе
похмельным синдромом объятый
Стоя как лошадь в углу кофе
с приятелем пить
— так написал один из сайгоновских поэтов — Евгений Вензель.
Таланты и поклонники
Пьяные разговоры было кому слушать. Предполагаемая норма была — один стукач на каждые пять человек. Об этом знали, но все равно трепались. Кагэбэшники, как все, стояли среди толпы и, как все, пили кофе. «Сайгон» вообще считался специальным проектом КГБ, под который выделен особый отдел. Так что его холили и лелеяли. Доставали кофе для венгерских кофеварочных машин даже в самые тяжелые времена. На почве этого ощущения — «пребывания под колпаком» — сложилось несколько мифов. Существует легенда, что каждый раз, когда начинался дождь или снег, к «Сайгону» приходил «мильтон» и накрывал чехлом часы, висевшие над входом. Считали, что в них была вмонтирована камера (то ли микрофончик), которая передавала картинку (или звук) прямо куда надо.
В одну из переделок «Сайгона» в конце зала появилось зеркало во всю стену. Все заговорили, что вот прямо за этим зеркалом и сидят кагэбэшники: всех снимают и все записывают. Мол, именно поэтому «Сайгон» не закрывали и вообще не пытались в нем «наводить порядок».
В «Сайгоне» правоохранительным органам было из кого выбирать. Тут попадались фарцовщики, «книжники» с Литейного, где находился главный городской черный рынок. Были и уголовники. «Немцы», то есть немые, составляли костяк уголовной среды. Про них было известно, что человека могут убить рублей за триста. Органы сообщали задержанным тусовщикам: «Вы постоянно бываете в «Сайгоне», а там, по нашим сведениям, готовится 70 процентов преступлений центральных районов!»
Во второй половине 70-х годов от полудня до часа дня тут завтракали книжные спекулянты от «Старой книги» на Литейном. Примерно на три рубля: два бутерброда с красной икрой, пирожное, кофе и, может быть, сок.
Самый «дурдом» начинался после пяти, когда появлялись завсегдатаи. В эти вечерние часы тут скапливался весь питерский андерграунд: нонконформисты, диссиденты, наркоманы, алкоголики, тунеядцы, поэты, художники… Тут играла свою роль особенность ленинградской жизни. Интеллигентной молодежи было много, а рабочих мест для нее — намного меньше, чем в столице. «Сайгон» — чисто ленинградский феномен, хотя москвичи уверяют, что их «Пентагон» был намного лучше.
Тут, впрочем, были свои «волны» популярности разных групп. До середины 70-х годов, например, в заведении заседала компания молодых поэтов и прозаиков — коллег по литературному клубу «Дерзание» при Дворце пионеров (об этом клубе вы очень скоро тоже сможете прочитать в нашей рубрике «Образ жизни». — Ред.). Это были Виктор Кривулин, Евгений Вензель, Виктор Топоров, Николай Беляк, Лев Лурье… К ним примыкали и другие — Виктор Ширали, Геннадий Григорьев, Николай Голь, Елена Здравомыслова. Заглядывали Михаил Шемякин, Евгений Рейн, Иосиф Бродский.
Анклав свободного посреди социалистического государства
Разумеется, никто из собиравшихся там литераторов, кроме профессионального переводчика Виктора Топорова, в то время не печатался. Но воображение срабатывало безотказно: получался такой анклав свободной жизни посреди социалистического государства.
— «Сайгон» был образом свободного западного мира, Парижа, Ротонды, — вспоминает режиссер Николай Беляк.
Впрочем, после Пражской весны 1968 года те, кто имел некоторый романтический флер перед глазами, его лишились. Стало ясно, что «пущать» никто никого не собирается, и судьба вечных маргиналов со всей определенностью явилась поколению «Дерзания». Они приняли «Сайгон» как свою территорию. Теперь название кафе окончательно сделалось символичным, связалось с антивоенным движением.
...А в «Сайгоне» 70-х продолжали пить, курили коноплю («план» продавался в соседних дворах — от Невского до Некрасова). Продавали и обменивали из-под полы «пласты» — виниловые пластинки. Тут же можно было приобрести машинописные журналы с тиражами в пределах 10 — 20 экземпляров: с июня 1976 года стали выходить литературно-публицистические «Часы», а с осени 1981 года литературный «Обводный канал». Постоянные авторы этих журналов сформировали клуб непризнанных молодых литераторов — «Клуб-81», просуществовавший до самого своего роспуска в середине 1989 года. Доставали в «Сайгоне» и запрещенный «Посев».
Появлялись здесь и театралы: такие персонажи, как ныне покойный режиссер и киновед Сергей Добротворский или главный режиссер ТЮЗа Григорий Козлов. Постоянно сюда наведывался юный Курёхин, только что приехавший из Евпатории. Заходил и Гребенщиков с «Аквариумом».
Все это было еще менее симпатично городским властям, чем вирши восторженных юных поэтов. Вот как его характеризовали:
«Сайгон» — злачное место, рассадник всего дурного среди молодежи, еще не закрытый из-за псевдолиберализма Куйбышевского райсовета».
А вот отрывок из интервью начальника Управления уголовного розыска ГУВД Ленгороблисполкома, опубликованного в «Ленинградской правде» в 1987 году.
«Сайгон» сейчас стал центром притяжения наших доморощенных «хиппи», панков и прочей плесени».
Под «плесенью», очевидно, подразумевается новое поколение музыкантов, пришедших в «Сайгон» из Рок-клуба. Теперь сюда заглядывают Башлачев, приехавший из Череповца, уфимец Шевчук, москвич Костя Кинчев, Виктор Цой и Олег Гаркуша, Федор Чистяков и школьник Сергей Шнуров. И «Сайгон» почти у каждого входит в песни — одним из базовых и несомненных условий жизни: «Мы познакомились с тобой в «Сайгоне» год назад» — это Майк Науменко. «Детство прошло в Сайгоне, / Я жил, никого не любя…» — БГ. «Стоя у «Сайгона», я гляжу на небо» — песня Федора Чистякова и группы «Ноль» «Школа Жизни».
Конец «Сайгона»
Его несколько раз закрывали на ремонт. И в последний раз — 1 марта 1989 года. Новое десятилетие «Сайгон» не увидел. Когда двери открылись вновь — это был уже салон итальянской сантехники. Парадоксально, что место, где ожидали, искали и находили свою свободу несколько поколений подряд, — расточилось вместе с очередной нашей «тюрьмой народов» и превратилось, в порядке какой-то циничной усмешечки, в царство унитазов.
Попытки были — не вернуть «Сайгон», но хотя бы схоронить его по-человечески. В 1990 году Михаилом Шемякиным и Евгением Рейном была предпринята попытка создать в бывшем «Сайгоне» мемориальный центр, но эта затея не увенчалась успехом.
«Сайгон» в глазах тех, кто его не застал, разросся в нечто совершенно грандиозное, в котел, где варится квинтэссенция творчества и духовных поисков, в закрытый клуб с особой элитной тусовкой, полной персонажей, которых нигде больше в жизни не встретишь. Словом, в новую «Бродячую собаку» или, может, в лавку Смирдина, маяк новой духовности. Тут читали стихи поэты 60-х, тут бывали Бродский, Довлатов, Гребенщиков и все остальные рокеры… Все это великолепие с самого момента закрытия подогревалось воспоминаниями очевидцев. Как ядовито пишет Михаил Окунь в рассказе «Невский Уксус» (журнал «Нева» № 5 — 2007) — «...Воспоминателей в те годы объявилось хоть пруд пруди. Одних завсегдатаев «Сайгона» возникло столько, что вряд ли такое их количество могла вместить эта небольшая кафешка на углу Невского и Владимирского за все годы ее существования».
В «Сайгоне» не читали стихов. Там царили только кофе и болтовня. В тамошнем гвалте невозможно было что-нибудь расслышать. Приносили, конечно, машинописные листки и книжки, обменивались, покупали. А слушать стихи шли на Литейный или иногда — в «Букинист». Бродский не любил «Сайгона».
А в 70-е — 80-е…
— Да там мало кого можно было встретить, — сказала Кларенс. — Вот разве что БГ заходил. Но он тоже редко здесь появлялся. Предпочитал места подороже, покруче.
Не мечтаю жребия иного…
В одном из эмигрантских текстов Сергей Довлатов совместил это ощущение от «Сайгона» как от промежуточного, в общем-то, пункта и в то же время — неизбежного связующего звена:
«Ну что «Сайгон»… Грязноватое кафе в центре Питера, на углу Невского и Владимирского проспектов, со странной богемно-уголовной публикой… <…> Но для своих, для посвященных (тут должны были совпасть не только место, но время и поколение) «Сайгон» был непрерывно творимой легендой, продолжением петербургского мифа (у «них» — салон Волконской или башня Вяч. Иванова, у нас — «Сайгон»), символом второй настоящей культуры, оказавшимся, как по заказу, напротив — на расстоянии Литейного — официальных цитаделей: кагэбэшного Большого дома и ленинградского Дома писателей. ‹…это время можно с полным правом окрестить как «сайгонский период русской литературы».
Анне Горенко (по паспорту — Анне Карпа), умершей в 1999 году, принадлежит последнее «прижизненное» стихотворение о «Сайгоне», в 1988 году сочиненное:
В городе где темные соборы
где зато блестящие газоны
я фаянсовый стакан позора
жадно выпив встала у Сайгона
кровельным железом смотрит небо
не мечтаю жребия иного
я любая справа или слева
от ворот прекрасного Сайгона.
Теперь уже не «справа или слева», потому что никаких ворот больше нет и постояльцы пошли по миру. Остался, должно быть, какой-то «Сайгон» духовный», благодаря которому некоторые на улицах узнают друг друга.
Фото Натальи ЧАЙКИ
