Теркин вернулся в строй!

В белых коридорах телеканала «100ТВ» я встретил двух бойцов Красной Армии. В сапогах, пилотке и гимнастерке, подпоясанных ремнем с советской звездой. Бойцы покуривали «Беломор», прислонившись к стеночке. Канал готовит программу по «Василию Теркину» к юбилею Победы.

В белых коридорах телеканала «100ТВ» я встретил двух бойцов Красной Армии. В сапогах, пилотке и гимнастерке, подпоясанных ремнем с советской звездой. Бойцы покуривали «Беломор», прислонившись к стеночке. Канал готовит программу по «Василию Теркину» к юбилею Победы. Поэму Александра Твардовского должны читать актеры, каждому — своя глава. Значит, что-то вроде телеспектакля, а может — литературные чтения.


Попасть в болевые точки

Уже вблизи от гримерки стали слышны оживленный говор и чей-то бурный смех. Смеялись внутри. Я заглянул. Там был артист Сергей Мигицко, которого как раз пудрили к съемке, — он шутил с гримершами. Был Мигицко пока в своей одежде, а в соседней костюмерке ему уже готовили форму — гимнастерку, шаровары, сапоги и все, что полагается.
— Сергей Григорьевич, как вас пригласили в этот проект?
— Здесь, на канале, проводятся очень интересные литературные акции. То чтения к юбилею Пушкина. То к юбилею Чехова. И вот сейчас — взяли «Теркина». Ну а я с удовольствием принимаю участие в таких вещах. Потому что времени это отнимает не много, и вместе с тем — напоминает о нашем национальном литературном достоянии. А Твардовский и его блистательный «Василий Теркин» — это особый случай.
— У вас к Твардовскому всегда было такое сформулированное отношение?
— Да, всегда, всегда... Вот у моей дочки в школе «Теркина», кажется, если и проходили — то очень быстро. А мы изучали «Теркина» серьезно. Это был не один серьезный урок и не два. Учили какие-то части наизусть. И пришедши в Театральный институт, я очень хорошо знал, что такое «Теркин».
— Насколько, по-вашему, это будет вхождение в роль? Или речь просто о литературных чтениях?
— Да ведь моя обязанность — не создавать образ самого Василия Теркина. Тем более что я упоминаю о нем в третьем лице. Я сам — не Теркин, конечно, и играть его или солдата из его взвода — не моя задача. От меня требуется, чтоб мои болевые точки совпали с болевыми точками моего отрывка — главы «О любви».
А у меня есть такие совпадающие точки, потому что воевали отец и дядя. Они были героями войны. И обоих провожали на фронт совсем юные жены... Моей маме, когда она вышла замуж, было 22 года.
Потом папа писал маме с фронта, и у меня есть эти открытки — поверьте, что это очень сильно. В 39-м его всего изранило где-то в Карелии.
— Где вы сами служили?
— В Карелии. Служил примерно там же, где ранило отца. Я был в мотострелках — один из немногих актеров, которые после Театрального попали в армию.
Первые два месяца мне было очень тяжело, но вспоминаю — с улыбкой. Гвардии рядовой Мигицко!
— А в части кто-то похожий на Теркина был?
— Вне всякого сомнения. Много я видел таких характеров. Особенно ребята с Вологодчины, архангелогородцы... Мне кажется, что вот там надо бы поискать Теркиных.
Но в том-то и дело, что Теркин — интернациональный. Он мог родиться где угодно.
На флоте каждый второй — Теркин
Сергея Мигицко забрали в костюмерную — наряжаться к выходу. Лампочка над дверью студии погасла, и я смог туда заглянуть.
Внутри — пространство, затянутое дерюгой. Это и мешковина солдатского быта, и серая однородная территория фронта. Навалены какие-то ящики, кули.

Намотана колючая проволока.

А посреди всего этого стоит Иван Иванович Краско — только что отсняли его главу, так что он весь по форме. Со своими седыми усами — такой заправский старый солдат.
— Как вам форма? Нормально сидит?
— А-абсолютно. Главное, что там внутри. О! — Он приоткрыл ворот гимнастерки. Под ней была тельняшка.
— О, — сказал я уважительно. — Это уже ваша собственная?
— Да. Я ж моряк — служил в Дунайской речной флотилии.
— На флоте у вас были похожие на Василия Теркина сослуживцы?
— У моряков каждый второй — Теркин. Тут никуда не деться. Вот Витя Конецкий так и сказал, что флот одной ногой стоит на море, а второй — на юморе. Иначе не выдержать.
 — Сейчас в армии этот теркинский дух может быть?
— Не верю. Это надо, чтоб командиры любили солдат как сыновей родных. А им наплевать.
— А какой читали отрывок?
— Глава «Два солдата». Я сам предложил. А Твардовский — понимаешь, я только что прочитал Бенедикта Сарнова, «Сталин и писатели». Твардовскому там целая глава посвящена. И у Солженицына перечитал — «Бодался теленок с дубом». Там же вся история его «Нового мира». До чего трагическая судьба у мужика... Как его система ломала. И ведь не потерял ни достоинства, ни чести.
А его «Теркин» — это уникальная вещь. Как «Илиада».

Четырнадцать классов образования

— Подошел уже Буров Николай Витальевич, — шепнули мне.
Я кинулся опять в гримерку. Там сидел артист и приговаривал:
— Тюбетейка на три размера меньше, чем мне надо. Гимнастерка — ничего, а штанцы тоже внатяг... Я не претендую ведь на Теркина. Теркин — настоящий солдат. А я уже давно — настоящий усталый генерал.
— А форма все равно хорошо сидит, — заметил я.
— Так понимаете, у служивших она всегда хорошо садится. Даже если они растолстеют, как я.
— Вы когда впервые «Теркина» прочитали?
— Не буду врать — впервые познакомился уже по школьной программе. Даже несмотря на то, что у меня и мама, и папа фронтовики, воспринимал «Теркина» немножко отстраненно — потому что это так поэтично, похоже на фольклор... И вообще ведь Твардовский велик именно тем, что в простоте слов и рифм угадывал какую-то великую тайну души и удивительную силу.
Когда я служил в армии, Твардовский был, прямо скажем, в опале — за свое сотрудничество с Солженицыным, с Некрасовым.
И из главного политуправления Советской Армии поступали распоряжения: полностью уничтожить в клубных солдатских библиотеках подшивку журнала «Новый мир» за такой-то год. Их нужно было вытащить и сжечь. Я умудрялся все это, интересное, тихонько вырвать из обложки и отправить в Ленинград, в переплетную мастерскую.
— В армии могли сохраняться те качества, о которых писал Твардовский?
— Да что говорить, там в студии сейчас сидит Сережа Мигицко. Мы служили с ним в одной дивизии в одно время. Это 64-я гвардейская краснознаменная дивизия генерала Симоняка. Ее после нашей службы расформировали.
Мы с Сережей были в разных полках, правда. Но я помню про него историю: был у нас такой полковник Забелый. А у него была привычка: сапогом открыть дверь, найти глазами что-то такое на уровне пояса. Потому что — ну кто в пехоте служит? Маленькие ребята. И спросить: сколько классов, солдат? И получал ответ: семь, восемь. Ну, может, девять.
И вот как-то полковник Забелый, в папахе, сам ростом выше двух метров, сапогом открывает дверь — и взглядом, на том месте, где должны быть глаза, — видит только ремень рядового Мигицко. Он поднимает глаза — и вдруг оказывается, что они одного роста.
Но автомат-то срабатывает. «Солдат, сколько классов образования?» — «Четырнадцать!» — браво отвечает ему Мигицко. В институте в те годы у нас было четыре курса.
Забелый потрясен, потому что сразу мозг осознать этого не может. Разворачивается, еще раз оглядывается — «Да-а. Бывает». И уходит.
— Скажите, а сейчас — можно ли передать зрителю какое-то подлинное чувство из этой поэмы?
— Я вижу свою задачу в том, чтобы выйти к камере и сделать запись, которая, может быть, сподвигнет кого-то, чтоб снять с полки томик Твардовского, открыть и почитать. Потому что поэма эта — великая литература XX века.

Живая игра на гармони

В бесконечном этом потоке Василиев Теркиных у режиссера проекта, Светланы Лялькиной, все-таки нашлась для разговора минутка.
— Идея появилась странным образом. И не у меня, а у Татьяны Соловьевой, нашего главного режиссера. Иван Иванович Паршин, который не смог, к сожалению, в этом проекте поучаствовать, — посоветовал: хорошо бы «Теркина» почитать.
— Форма сразу же придумалась?
— Не сразу. Хотелось сделать сперва такой чтецкий театральный спектакль. В конце мы так и покажем его — наверное, к юбилею Твардовского. Но примерно с 1 по 9 мая будут показывать отдельные главы между программами. Ведь и у Твардовского вы не найдете никаких глав, перетекающих одна в другую, — это записки, заметки. Так что наша форма оправданна. И называться будет так же, как у Твардовского: «Василий Теркин. Книга про бойца».
— Вы не думали дать какие-нибудь спецэффекты? Канонаду, может, пустить на заднем фоне...
— У нас записана гармонь. Сыграл не классический музыкант-баянист — просто мой приятель, который здорово подбирает музыку. Мне хотелось, чтоб это была живая игра, не по нотам сыгранная, — чтоб где-то там чуть переврали мелодию, может... Записали 15 композиций военного времени: песни, марши.
— А как воспринимают материал актеры?
— По-разному. Кто-то звонит и говорит: я перечитывал и плакал. Кто-то — даже не хочет брать сильную главу, потому что боится не потянуть. Молодые относятся ничуть не менее серьезно. Были ведь бабушки и дедушки, прошедшие войну. Это все не так уж далеко, и я не думаю, что нынешнее поколение ничего не знает о войне.
— Был кто-то, кто особенно напомнил вам самого Теркина?
— Вы знаете — я убеждена, что в поэме нет одного Теркина. Поэтому и у нас не предполагалось одного актера на эту роль. Вы же видите, какие они разные. Думаю, в этом и у Твардовского состояла идея. Твардовский же писал: «В каждой роте Теркин будет свой».

Как «Вечерний Петербург» Смолкину сапоги достал

Светлана вновь ушла на площадку, а мы поджидали актера Бориса Смолкина.
Его фигура появилась в конце коридора — уже в форме, почему-то с кожаным портфельчиком. Хромая, он подошел к нам. Мы уж решили, что актер где-то получил травму. Но тут оказалось, что это в костюмерке не нашлось подходящей обуви — только на три размера больше.
Смолкин был мрачен и глядел грустно, как и подобает всякому настоящему комическому актеру. Может быть, дело в том, что, говорят, пригласили его слишком поздно?
— Когда вас позвали сюда?
— 25-го числа, в 18.05. Если так, по-военному, — отрезал Смолкин.
— А читаете что?
— «Гармонь».
Тут принесли сапоги подходящего размера. Я подвинул их Смолкину, и он заметно повеселел.
— Так и запишите — «Вечерний Петербург» мне выхлопотал сапоги. Какая-то польза, значит, от вас есть!
— Когда вы Твардовского первый раз прочитали — произвело впечатление, запомнилось?
— Естественно, произвело впечатление. Не помню, проходили мы его в школе или нет. Дома была очень хорошая библиотека, так что я мог его читать и самостоятельно. А семья, как и у всех в России, связана с войной — по полной программе. Мама с бабушкой были в блокаде, а потом, в эвакуации, попали в сталинградское пекло. Дедушка всю блокаду был тут. Дядя погиб, восемнадцати лет, под Урицком — сразу, в октябре 41-го. Все как у многих, в общем.
— Как вы думаете, в повседневной жизни этот теркинский тип встречается? В народе это растворено?
— Я думаю, что сейчас на поверхность выходят другие черты. Не знаю почему...
— Молодое поколение — помнит про войну?
— Думаю, что не всегда. Видите ли, судя по публикациям в прессе — и государство не всегда о ней помнит. Во всяком случае о людях, прошедших войну. Что уж тут требовать от молодого поколения. Я надеюсь, что у тех, кто посмотрит этот проект, возникнет интерес и они прочтут вторую часть, «Теркин на том свете».

...Мы следили, как небольшая фигура нового, еще одного Теркина — в форме, в пилотке, теперь уже в годных сапогах — удалялась по коридору. В руке он нес свой портфель. Над студией зажглась красная лампочка.

Фото Натальи ЧАЙКИ