«Я любил немногих. Однако сильно»
Наш корреспондент встретилась с соредактором журнала «Звезда», писателем, историком Яковом Гординым, много лет дружившим с Иосифом Бродским.
Наш корреспондент встретилась с соредактором журнала «Звезда», писателем, историком Яковом ГОРДИНЫМ, много лет дружившим с Иосифом Бродским.
Он вытащил счастливый билет. По масштабу его мировой славы с ним мало кто может сравняться. Он перевернул представление о русской поэзии, заставив по крайней мере два поколения поэтов выкарабкиваться из-под своего подавляющего влияния. Но, прожив всего 56 лет, был ли он счастлив? И может ли творчество дать всю полноту жизни?..
В кругу замечательных людей
— Яков Аркадьевич, давайте с начала — как вы познакомились с Иосифом Бродским?
— Когда через восемнадцать лет разлуки мы в 1990 году встретились вновь в Нью-Йорке, то долго пытались за бутылкой ирландского виски восстановить это, но толком так и не смогли. Скорее всего все произошло в газете «Смена», куда молодые поэты приносили свои творенья. Ни его, ни меня там печатать не стали, но бывать мы там бывали. Это было место, где многие познакомились. Случилось это осенью 1957 года. Я как раз недавно демобилизовался. А за год до этого он уже ушел из школы и работал кем-то вроде кочегара. Что делать в советской школе восьмикласснику, запоем читающему Марка Аврелия?
— А было ли что-то, что выделяло его из той яркой компании молодых литераторов?
— Это был круг достаточно замечательных людей, к сожалению, уже существенно поредевший. Может быть, не с самого начала, но Иосиф, конечно, выделялся. Во-первых, тем, что довольно быстро начал писать очень интересные стихи. Буквально за 2 — 3 года он превратился из начинающего в большого поэта. Кроме того, Иосиф сразу выделялся стилем своего поведения. Это было поведение человека, который хочет вести себя органично, именно так, как считает нужным, — что было не всегда удобным для окружающих… И кроме того — жадностью к культурным впечатлениям, к мировой поэзии, тогда еще в переводах, поскольку языков он еще не знал, но довольно быстро выучил польский и читал по-польски.
— Вряд ли тогда кто-либо предполагал, что это будущий нобелевский лауреат.
— Об этом, конечно, не думали, хотя сам он в 60-е годы полушутя об этом поговаривал.
— А как вы думаете, был он счастлив в жизни?
— Трудно сказать. Был у него очень хороший период — самое начало 60-х. Несмотря на то что его уже в 1961 году вызывали в КГБ, а в 1962-м на три дня задерживали. Это был момент его огромной популярности в молодежных кругах, период необычайно интенсивной работы, когда за два года он написал огромный том стихов. И — большой интерес к нему со стороны старших, настоящей ленинградской интеллигенции. Потом, я думаю, неплохое для него время было после ссылки, хотя двойственность положения сложилась необычайная. С одной стороны, человек с мировым именем, которому, по словам Ахматовой, «сделали биографию», который уже издавался на Западе. Если кто-то из иностранных писателей приезжал в Ленинград, то первым делом хотел увидеться с Бродским. Это, разумеется, крайне раздражало и официальные власти, и официальную литературу.
Взглянуть в лицо трагедии
— И все-таки ему было ультимативно предложено расстаться с родиной. Что это было для него — изгнание или освобождение?
— Очевидно, к этому времени ощущение изжитости того странного типа существования, которое он вел в России, достигло болезненного предела. Поэт с мировым именем (в значительной степени благодаря процессу 1964 года — что его раздражало), не имеющий возможности опубликовать на родине ни строчки своих оригинальных стихов… У него было много значительных заказов на переводы — в том числе целый том его любимых английских поэтов-метафизиков. Но его явно ужасала перспектива, которую с такой болью очертил Арсений Тарковский: «…Лучшие годы/ Я убил на чужие слова». Отъезд Иосифа был явлением чрезвычайно многослойным.
С одной стороны, мучительное сознание, что тебя изгоняют, и явная неготовность к участи изгнанника, но с другой — яростное желание разомкнуть пространство, вырваться из-под чужой наглой воли…
— Насколько быстро Бродский адаптировался в эмиграции?
— Первый период его жизни там был очень тяжелый. У меня есть его письма, из которых можно понять, как он был напряжен и как опасался, что не сможет там писать. Он боялся этого смертельно. С языком он никогда не расставался, а вот разлука с языковой средой его беспокоила. По телевизору несколько раз показывали, как он отвечает на вопрос о том, кем он сам себя считает: русским поэтом, англоязычным эссеистом и американским гражданином. А потом грянула Нобелевская премия — и это было большое удовлетворение. Потом женитьба. Но с 80-х годов начались проблемы со здоровьем: одна операция на сердце, вторая. Он знал, что долго не проживет, писал об этом и относился к этому абсолютно стоически. У него есть строчка: «Взглянем в лицо трагедии».
Не могу вернуться как знаменитость
— Есть такой расхожий романтический образ — одиночество поэта, ледяные вершины и т. д. Это имеет какое-то отношение к Бродскому?
— Если и имеет, то в чисто интеллектуальном плане. В жизни он был человеком очень компанейским, очень веселым, любившим дружеское застолье, дружеские беседы, острое словцо, любивший ухаживать за женщинами и пользовавшийся, надо сказать, у них большим успехом. Был хорошим и заботливым другом. У него есть замечательная строчка: «Я любил немногих, однако сильно». Никакого схимника, отшельника, витающего в горних высях, вы не обнаружите. Но внутреннее ощущение опасной высоты, на которой он интеллектуально существовал, было. И «Осенний крик ястреба» — это автобиографические стихи. Одиночество — один из ведущих мотивов его поэзии. Его любовная лирика — история одиночества. Его стихи о смерти — преодоление одиночества.
— Многие с упреком припоминают Бродскому строчку «На Васильевский остров я приду умирать…», поскольку не только умирать не пришел, но даже и город, когда уже стало можно, не захотел повидать.
— На самом деле ему очень хотелось в Ленинград. Мне говорили, что он полушутя предлагал Барышникову приехать без предупреждения, побродить по городу и улететь в тот же день, пока никто не спохватился. Но он смертельно боялся попасть в ложное положение, которое отравило бы драгоценные для него воспоминания о своем городе. Он просто не знал, как себя вести, приехав на родину. Однажды он четко сказал: «Я не могу вернуться в свой город как знаменитость!»
Жизнь как замысел
— Ваша только что вышедшая книга — а это собранные вместе (хронологически и сюжетно) ваши воспоминания и эссе о Бродском, написанные за последние двадцать лет, — называется «Рыцарь и смерть, или Жизнь как замысел. О судьбе Иосифа Бродского». Давайте расшифруем название — почему «Рыцарь и смерть»?
— Так называется одна из глав. Это известная гравюра Дюрера, которую Бродский любил, у него в стихах есть отсылки к ней. Кроме того, одна из важнейших тем его поэзии — именно смерть, отношение к смерти, взаимоотношения со смертью, место смерти в общей картине бытия. С самых ранних до самых последних своих стихов Иосиф мужественно ставил эту проблему. При этом относился он к трагедийности человеческого бытия истинно по-рыцарски.
— Теперь о второй части названия — «Жизнь как замысел».
— У Бродского была формула, которую очень любила Ахматова и часто повторяла ее: главное — это величие замысла. Это некоторая перефразировка слов Пушкина о замысле «Божественной комедии», но тем не менее очень важная формула. Он Анне Андреевне это сформулировал еще до ссылки, будучи совсем молодым. И она все время помнила эти его слова. Надо сказать, Иосиф, как никто, был человеком жизненного замысла. Достаточно вспомнить, какое количество автобиографических интервью он дал, где он выстраивает — и ретроспективно, и перспективно — собственную биографию. Там много правдивого, но есть и элементы автомифотворчества. Поэтому этот подзаголовок был важен и нужен.
— Библиография, посвященная Бродскому, более чем обширна. А что осталось «за кадром»?
— Очень многое загадочно. Очень многое не расшифровано. Есть очень хорошая литературная биография Бродского Льва Лосева. Но сам Лосев прекрасно понимал, что это всего лишь первый подступ к настоящему, фундаментальному исследованию Бродского как поэта-мыслителя. Бродский сделал такой подарок филологам, исследователям культуры, как, пожалуй, никто, потому что изучать и разгадывать его будут десятилетия, десятилетия и десятилетия.
Беседовала Елена ЕЛАГИНА
Фото из архива Якова Гордина, Натальи ЧАЙКИ
Метки: Интервью Литература
Важно: Правила перепоста материалов
