«Забыть свой день рожденья в октябре»
75 лет исполнилось Илье Фонякову — поэту, переводчику, журналисту, критику, которого называют живым классиком советской поэтической школы.
75 лет исполнилось Илье Фонякову — поэту, переводчику, журналисту, критику, которого называют живым классиком советской поэтической школы.
(Окончание. Начало в номере за 19 октября)
Я видел Бродского с затылка
— А что сейчас происходит с изданием стихов? У вас был десятилетний период, когда вы не печатались…
— Да, десять лет мои книжки не выходили — как раз когда государство перестало заботиться о судьбах литературы. Стало возможно издать все, что угодно, — но за свой счет или счет спонсора. Меня как-то это не очень привлекало — ходить выпрашивать...
— Но в поэте-то есть какое-то артистически-демонстративное начало. Ему же хочется, чтобы мир его услышал…
— В общем, конечно, хочется. Но я уже этим насытился, у меня достаточно книг успело выйти. А сейчас я даже не особенно стремлюсь издаваться. Делаю вместо этого поэтические листовки со своими новыми стихами. Размножаю их в копировальной мастерской — экземпляров 50 — 100, примерно как тираж нынешних книжек. И хожу с этими листовками на выступления. Делаю самолетики из них и пускаю в аудиторию.
За границей тоже такое устраивал — помню, мы выступали в Хельсинки на бульваре. Перевел свои стихи на английский, распечатал листовок и тоже покидал финнам. Они были озадачены, но подбирали.
Вообще выступаю я достаточно много — в Лавке писателей, в Доме книги, в «Буквоеде» на поэтических турнирах... Это же дело особое — эстрадное чтение... У меня в этом смысле школа неплохая, потому что я так называемый шестидесятник...
— А там уж было кому почитать!
— Да — Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Роберт Рождественский. Мы где только не выступали: и в цирках, и на площадях. Собирались огромные аудитории. С Александром Кушнером, с Аликом Городницким мы познакомились в 50-х на очень популярных «Вечерах студенческой поэзии». Они проходили в зале Политехнического института, который тогда казался невероятной окраиной, у черта на рогах. И первые заметки в газетах были совершенно недоуменные: что такое, три часа подряд со сцены звучат стихи, а никто не уходит?
А что-то носилось в воздухе, требовало формулировки. И молодежь очень потянулась к поэзии.
— А в поэтическом турнире в ДК им. Горького, где Бродский выступал, — не участвовали?
— Нет. С Бродским я вообще знаком не был. Все зигзаги его судьбы пришлись на мое пребывание в Сибири. Только раз, приехав в Ленинград, я его видел — да и то с затылка. Это было в Доме писателей.
— В Новосибирске вы ведь собственное ЛИТО основали?
— Я уехал туда в 57-м. И где-то на второй год мне предложили вести литературное объединение при молодежной газете. Лет пятнадцать я возился с этим делом.
— Получается, вы распространяли эту волну шестидесятничества по России…
— Естественно, я эту свою питерскую инерцию туда перенес — форму занятий, традиции. Там были способные ребята. Довольно многие стали членами Союза. Сейчас те, кого я учил, — зрелые люди. Кто-то уже и умер. Вот Геннадий Карпунин — он был последние годы редактором журнала «Сибирские огни». Замечательный был поэт. Нет уже Александра Плитченко, возглавлявшего там писательскую организацию. Но кто-то продолжает работать.
Культ детали
— То, что вы назвали шестидесятничеством, сохраняется? Нет ли такого, что люди были увлечены неким единым порывом, а потом все рассеялось?
— Думаю, что сохраняется. Конечно, мы все неодинаковые. Кто-то больше тяготеет к западной традиции, кто-то — к отечественной. С тем же самым Сашей Кушнером, которого я очень люблю и ценю как поэта, я не соглашаюсь, когда он говорит, что мы приняли эстафету от дедов через головы отцов — то есть от поэтов Серебряного века, минуя советских поэтов.
Я считаю, что советская поэзия была блистательна, по набору талантов Серебряному веку никак не уступала. Ну, увлеклись идеей, которая себя не оправдала. Что ж! Бывает. Но поэты были замечательные. Заболоцкий, Луговской, Антокольский, Смеляков... Я не знаю, кого сегодня — после Кушнера, Бродского — можно назвать равным им.
— Так что же, все завяло окончательно?
— Виктор Соснора, тоже замечательный поэт, в недавнем интервью очень мрачно предсказывает, что все сгорит, в том числе и литература, — вся цивилизация.
Но я все-таки смотрю более оптимистично. Потому что помню: в начале 50-х, когда мы вступали в жизнь, поэзию тоже не читали. Мы приходили в книжный магазин и видели на верхней полке маленькие книжечки. «Девушки, покажите, что там у вас есть». — «А, там стихи», — говорили они. Мы настаивали. Тогда девушки с большой неохотой придвигали стремянку, лезли наверх. И там много что находилось.
— Был ли кто-то, кто особенно поразил? Стал маяком?
— Бывает, что в какой-то момент для тебя приобретает огромное значение даже и второстепенный поэт. Но именно он тебе оказывается нужен. Вот был такой советский газетный лирик Сергей Смирнов. Сейчас он подзабыт. Не бог весть какой сильный поэт. Но на фоне той риторики, которая звучала с газетных страниц и выдавалась за поэзию, он привлекал внимание к подробностям быта, житейским деталям, снижал пафос, иронизировал. Я тогда понял, что можно и — вот так.
Есть у нас в полуподвале старичок —
на все мастак,
Звать Курчавым — как прозвали,
и зовут поныне так.
Ребятишки всей оравой
задают ему вопрос:
Отчего же вы курчавый,
если нет у вас волос?
Сейчас я Смирнова перечитывать не могу, хотя он у меня и стоит на полке. Но смысл этой подробности он мне показал.
— Вам такая сосредоточенность близка?
— А без этого ничего и не напишешь.
— Ну, можно ведь крупными мазками!..
— Крупные мазки — это хорошо. Но вот у того же Гумилева:
А потом читала мне про принца:
Был он нежен, набожен и чист,
И рукав мой кончиком мизинца
Трогала, повертывая лист.
Это вместо того, чтобы сказать «Она меня сильно любила». Вот — культ детали, который должен быть у всякого настоящего поэта.
Стихи-велосипед
— Вы как-то сказали, что настоящий авангард — это и Пушкин, и Заболоцкий, и Блок.
— Да, конечно, — это опережение своего времени, открытие новых истин. А то, что обычно называют авангардом, какая-то игра слов — это ведь время от времени повторяется. Но, скажем, писание стихов в виде каких-то фигур — то, что Вознесенский назвал «изопы», — это ведь уже много раз было в истории человечества. Еще в эллинистической поэзии. Потом — в средние века. А теперь — опять подается как открытие, авангардизм. Но они, конечно, любопытны. Мне доводилось такое переводить. Вот у одного из поэтов американского Санкт-Петербурга есть стихотворение в виде велосипеда.
— Ну чего точно не было в эллинистический период — так это Интернета. Он ведь сегодня влияет на поэзию…
— Конечно. Тут одно издательство выпускало книжки под общим названием «Автограф». Это поэтические сборники, где тексты не набирались, а воспроизводились почерком автора. В один из таких сборников пригласили молодого поэта Михаила Александра — фамилия у него такая. Попросили стихи, написанные его почерком. Он озадачился и говорит: а у меня нет почерка, я пишу сразу в компьютере.
— Отсутствие почерка — это печальный симптом?
— Для текстологов — несомненно. Что им исследовать, если рукописей не будет?
— А для поэта с читателем? Любовь к книге, к материальному носителю...
— Сам Сократ был неграмотен и против грамотности жутко протестовал. Вместо того чтобы носить мудрость в себе, человек доверяет ее бездушной бумаге. И после изобретения книгопечати протестовали против штамповки. До самого недавнего времени в лесах южной Сибири сидели в тайных скрипториях старообрядцы и от руки переписывали свои книги. Мне ученые показывали эти тексты. Причем они написаны натуральными чернилами, из чернильных орешков, — не дай бог, какая-нибудь химия. Теперь уж, наверное, признали печать — деваться некуда. А сейчас мы все передоверяем компьютеру. Ну не погибла поэзия ни под рукой переписчика, ни под типографским станком — думаю, что и тут выживет.
Фото Натальи ЧАЙКИ
